Бренная любовь - Элизабет Хэнд
То была она: женщина с картины. Длинные рыжевато-каштановые волосы закрывали ей половину лица, а глаза сияли то зеленым, то золотым, то снова зеленым.
Снова зеленым.
Я замер, оторопело глядя на нее. В спальне за ее спиной что-то промелькнуло, донесся топоток маленьких ног по дощатому полу.
– У вас там кто… собака? – выдавил я.
Она шагнула в коридор. На стене замерцало зеркало (вернее, я решил, что это зеркало): будто темная волна медленно прошла по обоям. Женщина поднесла руку к моему лицу, взяла меня за подбородок и слегка запрокинула мне голову. Теперь я смотрел ей прямо в глаза, светящиеся то золотым, то зеленым, зеленым.
– Ты так юн, – прошептала она; ее взгляд затуманился, теплое дыхание пахло сидром. – Так юн, слишком юн.
Несколько мгновений я глядел на нее во все глаза, не в силах даже пальцем шевельнуть, а потом она стянула с меня сюртук и бросила его на пол. Склонила голову набок и начала медленно водить рукой в воздухе вверх-вниз, так что свет от газовой лампы замелькал у меня перед глазами: желтые лучи струились меж ее пальцев, словно сквозь трещины в голубой слюде.
– Тени, – прошептала она зачарованно; лицо и голос у нее были как у человека, которого подвергли гипнозу. – Видишь?
А потом она прикоснулась губами к моим губам, я схватил ее и уложил на пол, охнув, когда она задрала мою футболку и принялась стягивать с меня джинсы. Я ни о чем не думал – ни о картине, ни о том, кто эта женщина на самом деле, – лишь вдыхал ее дымно-яблочный запах и упивался ее телом, одновременно плотным и жидким, текучим и неподвижным. Кажется, я трахал ее много часов подряд, но на самом деле кончил буквально через минуту: с первого этажа доносилась все та же песня, собака заканчивала нарезать тот же круг по комнате, а женщина подо мной кричала – не от удовольствия, я это сразу понял, а разочарованно и, кажется, отчаянно.
– Что такое? – выдохнул я, приподнявшись на руках. – Что, в чем дело?
Она исчезла. На полу подо мной лежала другая девушка, притом знакомая: фотомодель по прозвищу Мэдди, одна из бывших Саймона. Глаза у нее были голубые, не зеленые, волосы крашены хной, изо рта несло метом вперемешку с джином. Она уставилась на меня, потом криво усмехнулась и опустила задравшийся подол платья.
– Все хорошо, зайка, – сказала она. – Просто ты еще юн, такое случается…
Я отпрянул, кое-как вскочил на ноги, натянул джинсы и кинулся прочь, на ходу врезавшись плечом в стену. Мой сюртук бесследно исчез. Что-то рухнуло на пол – не зеркало, а картина. Рама треснула, и воздух на миг замерцал осколками.
– Ну во-от, – протянула Мэдди. – Разбилась!
Я сбежал по лестнице, продрался, не глядя, сквозь собравшуюся внизу толпу гостей и выскочил в сад. Последнее, что я помню: Ред смотрит на меня из окна, его прижатые к стеклу ладони отливают голубым, а в лесу четыре раза пронзительно кричит неясыть.
* * *
На следующее лето брат нашел мои рисунки. Он вернулся в Золотую рощу с прежней оравой юристов-наркоманов, биржевых маклеров и фотомоделей. Мэдди тоже приехала. Я избегал ее как мог – впрочем, большого смысла в этом не было, так как она не обращала на меня никакого внимания, лишь изредка одаривала той же милой рассеянной улыбкой, что и остальные. Именно Мэдди обнаружила мой тайник с альбомами.
– Это что за хрень?! – вопросил мой брат, когда я вошел в гостиную.
Меня не было дома весь день. Вокруг, среди гор сигаретных окурков и белесых конвертиков из кальки, сидели Саймоновы друзья с пустыми глазами. Всюду валялись бутылки. Кто-то нюхал кокс прямо со стекла одной из дедовых картин. Судя по штабелям досок и листам фанеры на полу, Ред, похоже, взялся что-то реставрировать. Среди строительных материалов были разбросаны альбомы с моими рисунками.
– Какого хера?.. – охнул я, оглядывая комнату так, будто здесь произошел несчастный случай.
Я заметил на полу одну из моих карт, заставленную бутылками из-под шампанского. Другая лежала на каминной полке.
Я беспомощно уставился на брата. Казалось, в голове кто-то просверлил дыру, и из нее сейчас вытечет вся моя кровь.
– Ну и бредятина… Ты реально псих, Вэл, знаешь об этом?
Брат протянул мне открытый альбом. На рисунке сидела Вернораксия: она руками разводила себе колени, выставляя всем на обозрение целую армию, выходящую строем из ее влагалища. Женщины верхом на борзых, мужчины с повернутыми задом наперед головами. Одна из женщин потрясала, как мечом, старомодными ножницами.
– Да отстань ты от него, Саймон! – Мэдди сидела на полу, склонившись над одним из моих рисунков. – Очень клево, по-моему!
Саймон захохотал.
– Он спятил, я вам говорю!
Тут я схватил с пола доску и с размаху саданул его по башке, потом замахнулся и хотел, не глядя, ударить кого-нибудь еще. Усмирять меня пришлось вчетвером. Кто-то побежал за констеблем, еще кто-то – в эллинг за Редом. Моего брата вертолетом доставили в больницу Роклэнда. Там его полечили от сотрясения мозга и на следующий день выписали.
Уж не знаю как, но Ред все уладил. Меня не арестовали, зато отправили на лечение в подростковое отделение психиатрической клиники Маклина в Бостоне. Антидепрессантов последнего поколения тогда еще не было; меня посадили на МАО-ингибиторы и литий, а к осени выписали, и я вернулся на учебу в Андовер. Лекарства отбили мне желание убить братца и заодно начисто уничтожили мою тягу к рисованию. Мне не нужно было облекать эту мысль в слова, я и так знал, что навсегда утратил дар – то единственное, что давало мне возможность думать, будто я не зря живу на белом свете.
Потом я много лет стоял на учете у психиатра. С появлением новых препаратов и более изощренных диагностических инструментов удалось установить истинную причину моей болезни: сезонное биполярное расстройство с обострением в весенний и осенний периоды, так мне сказали врачи. Весной мою гипоманию смиряли легкие нормотимики; с приближением беспощадной зимы, когда с мира слетали покровы, и я видел – вернее, думал, что вижу, – мир подлинный, и чувствовал, как где-то в мозгу, за глазными яблоками, дрожат странные создания, подобно молниям ищущие землю, – я вынужден был переходить на более тяжелые антидепрессанты. Обратный переход начинался в апреле, когда березы вокруг Золотой рощи подергивались зеленым маревом
