Виталий Корягин - Винг
Немец оживился, усилил натиск, и попался. Рыцарь нащупал рычажок Шимона, дернул, перехватил меч сразу ожившей правой рукой. Фон Штолльберг рубанул, двинулся вперед, уже привычно ожидая, что Эдвард отступит, и через миг цирк ахнул, увидев, как, пропустив молниеносный выпад по шлему, немец опрокинулся, и, с грохотом отлетев ярдов на пять, уселся в грязь, выронив меч.
В первом ряду Алан хлопнул Шимона по спине и крикнул:
— Давай, Эд!
— Таки, дал! — поддержал друга Шимон:
Зрители вскочили, предвкушая, что сейчас сакс добьет врага, но…
Он застыл в неподвижности. Удар вышел не смертельным. Эдвард сразу понял, что произошло, когда меч не раскроил голову фон Штолльберга вместе со шлемом, а только сшиб врага наземь — машина на половине размаха отключила иссякшую батарею. Все было кончено для юноши. Теперь ему оставалось лишь достойно умереть.
Оглушенный немец сидел на песке под дождем и, казалось, даже волчья морда шлема выражает горькую обиду. Вдруг до него дошло, что он беззащитен перед грозным врагом, он завертелся, ища глазами потерянный меч, заметил его и быстро-быстро, по-крабьи, боком, оглядываясь на Эдварда, на четвереньках подбежал к оружию, схватил его и еще секунду оставался в той же позе, уткнувшись зубастой личиной в землю. Головокружение еще мутило его сознание.
Но вскоре он взял себя в руки и, опираясь на меч, выпрямился. Выставил вперед клинок, пошире расставил ноги и с минуту не шевелился, окончательно приходя в себя. Дождь, еще усилившись, хлестал по его доспехам, смывал грязь с локтей и коленей. Каждая минута передышки возвращала фон Штолльбергу силы.
Эдвард остался там, где обрушил меч на немца. Он не двинулся с места, не пытался прикончить его. Это было удивительно, не укладывалось в уме комтура, заставляло подозревать подвох. Ему казалось, ненавистный сакс играет с ним, как кот с мышью. Штолльберг вздрагивал от раскатов грома, испуганно моргал от молний.
А юноша внутри стального кокона ждал, когда же до проклятого убийцы, наконец, дойдет, что теперь он может продолжить без помех привычное дело, что он, Эдвард, больше не в силах помешать ему.
Странное спокойствие снизошло на сакса, он почти равнодушно следил за тем, как тевтонец копошится на песке, приходит в себя, встает, и почти не видел его. Перед глазами рыцаря проходили чередой главнейшие минуты жизни. Он летел на Персике, уходя от погони Дэна, слышал грозный шелест меча короля Ричарда, поражающего ассасина, прижимал к себе рыдающую Ноэми в палатке Шаррона на болоте, тонул в грязи под копытом тевтонского коня, слышал грохот винтовки Тиграна, врезался в багровом свете костров в сарацинскую лаву, целовал в рассветном сумраке последнего утра любимые глаза. Снова плавилось сквозь слезы желтым воском лицо матери, стекала на гальку алая кровь из виска Ноэми, вдруг свело страшной болью руку на жаровне.
Белая вспышка молнии над овалом цирка прервала полет видений, высветила прямо перед ним фон Штолльберга.
Барон, наконец, преодолел нерешительность и осторожно, по шагу, сокращал расстояние до непонятного и страшного полным бездействием врага.
А Эдвард вспомнил о Боге, всего несколько минут осталось ему до встречи с Создателем. Куда попадет он после смерти? В рай, в ад?! Простит ли ему Господь вольные и невольные прегрешения? А он и не исповедался перед боем! Смерть Ноэми заслонила все на свете, он и не вспомнил о покаянии, не подумал очистить душу перед смертью! Шаррон сказал, что немец каждый день служил обедни… Может быть, поэтому удар Эдварда и не достиг цели? Неужели Господь неумолимо отнял у него силу в такой момент, за секунду до победы, как злой ростовщик лишает должника всего нажитого, мстительно не давая минуты отсрочки. Да, значит, час пробил! Так что же там, наверху, за существо, всемогущее, но мелочное и безжалостное?! Ужель доставляют ему удовольствие страдания слабейших по сравнению с Ним созданий?! Или Господь просто равнодушен к ним, к жалким ничтожным людишкам? Так, значит, нет милосердия Божьего?! Не исполнившие формальной его воли, отвергшие мертвящую догму, сойдут в огненную бездну со всеми своими живыми чувствами, чаяниями, надеждами. А сам Он может творить все, что угодно: терзать человека, испытывать его терпение, разорять, отнимать любимых, казнить, не давать счастливо жить, в конце концов?! И совершая все это, или позволяя свершаться, не суть важно, он требует соблюдения своих жестоких законов от них, слабых и, по существу, полностью невольных? Сам будучи вне морали? Да такого просто не должно быть!
И ощутив первый, еще слабый, осторожный удар по панцирю, увидев немца, мнительно отскочившего назад, Эдвард горько подумал:
— Не верю! Не верю, что это так! Либо Господь милосерд, и ему безразличны молитвы, невольные прегрешения и форма веры, и все добрые люди в мире хороши для него, либо бесполезно бороться за его благоволение, расположение, милость! Милость капризного, вероломного, равнодушного к страданиям слабых, но всемогущего… Добиться ее — означает лишиться человеческого достоинства, стать рабом… Да, рабом Божьим… Но кому нужны рабы? Рабовладельцу? — и погружаясь под градом ударов осмелевшего барона в ослепительную, рвущую череп, боль, успел еще раз осознать. — Не верю! Не хочу верить в такого жестокого Бога!
Озверев от только что пережитого страха и унижения, тевтонец с хаканьем крестил мечом беспомощного рыцаря справа налево и слева направо. Эдвард пока держался, отводил часть смертоносных взмахов в сторону, но быстро терял последние силы, отказывались держать слабые ноги, гнула к земле двойная тяжесть навсегда уснувшей машины и доспехов. Правая, чужая, рука, накрепко сжав рукоять меча после отключения питания, не слушалась, он левой неуклюже поворачивал мертвый кулак с клинком навстречу железному грохочущему водопаду ударов комтура.
Сознание помутилось на миг от оглушительного грохота, Эдвард зашатался: меч тевтонца опустился на стальной горшок сверху. Спасло, что шлем опирался на кованый воротник панциря и оплечья. Немец заметил успех попадания в голову и рубанул наискось. Звон, казалось, раскалил добела барабанную перепонку. Сакс рухнул на колени, единственным желанием стало сорвать железо с невыносимо гудящей головы и, пусть смерть, завершить схватку.
Фон Штолльберг отскочил, перехватил меч поудобнее, размахнулся, как при колке дров, и одновременно с очередной вспышкой молнии обрушил безусловно смертоносный удар на склоненную голову ненавистного врага.
Но случилось то, что многие сочли чудом, а в самом деле к оглушенному Эдварду на мгновение вернулась координация движений: навстречу неумолимо падающему клинку немца рыцарь успел выставить свой волшебный по твердости меч. Он опер его о край стального горшка собственного шлема и лезвия противников сошлись крест-накрест на жесткой опоре.
Что ж, этим могучим ударом тевтонец доказал, что способен свершить то, что до сих пор было по плечу лишь машине Эдварда, он перерубил… свой широкий меч.
Рыцарь, совсем уже без сознания от страшного сотрясения, мягко завалился набок, а немец, яростно прорычав из волчьей пасти что-то, отшвырнул обломок, оставшийся в руках, в сторону и стал распутывать петлю моргенштерна на поясе.
Следующие пять минут он метался вокруг слабо шевелившегося на мокром песке тела и без устали гвоздил шипастым шаром по чему придется. Усилия его приносили на удивление ничтожный результат, чудесные латы не мялись и не пробивались, напротив, один за другим ломались шипы моргенштерна. Но издалека, с трибун, сквозь пелену обложного дождя, каждый удар выглядел смертельным.
Алан подался вперед, словно хотел прыгнуть через барьер, бежать на помощь другу, но де Шаррон удержал его неодобрительным взглядом. На лице Шимона слезы смешивались с дождем.
Наконец, комтур устал. Он чувствовал себя так, словно сутки не отходил от наковальни в жаркой кузне, руки его гудели. Он поднял лицо вверх, тщась поймать открытым ртом капли дождя сквозь прорези волчьей пасти забрала. Странный, едва различимый после грохота шара о доспехи и раскатов грома в небе, звук привлек его внимание. Фон Штолльберг склонился к мокрому металлу шлема сакса. Нет, он не ослышался, из-под стали явственно доносились тихие всхлипывания. Эдвард плакал, беспомощный, неподвижный, одинокий, там, внутри, перед лицом смерти.
Жестокое сердце комтура возликовало, он понял, что победил. Навалившись коленом на грудь поверженного врага, он рванул застежку его шлема, другой рукой нащупывая рукоять мизерикордии.
— Сейчас пойдешь в ад, щенок, следом за старым колдуном! — услышал Эдвард злобное шипение тевтонца.
На трибуне коротко взвыла труба. Немец обиженно обернулся: не понял в первую секунду, почему у него отнимают затравленную добычу, но затем, вспомнив правила поединка, выпрямился и устало, нехотя, вразвалку поплелся под дождем к судейской ложе.
