Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов
Сразу после кончины Бориса Годунова на Русь голод пришел. В то лето дожди как зарядили на Красную горку, так и лили десять недель без перерыва, а на Успение ударил мороз и побил весь хлеб незрелый. Я тогда, помню, еще подумал, что вот совсем погода на земле испортилась, во времена детства и молодости моей и лето было как лето, с жарким солнцем и дождями благодатными, и зима как зима, с морозом и снегом. А теперь все смешалось, мороз на Успение, где ж такое видано! Конечно, и раньше случалось, что весь урожай погибал, но для этого всегда запасы были, а на следующий год Господь всеблагой двойной прибыток посылал. Да, видно, прогневили мы Господа, на следующий год опять ни колоска не сжали, только зазря семена извели.
Я в эти годы из Москвы не выезжал, даже на богомолье, поэтому не могу вам рассказать, что в уездах происходило, те же рассказы, что до нас доходили, не хочу даже и повторять, в них, как всегда, было много преувеличений и страстей, поистине библейских. Не могу я поверить, чтобы в богатейшей стране нашей не нашлось пропитания, помимо хлеба. Я, к примеру, вполне без хлеба могу обойтись, было бы мясо, а мясо я всегда охотой добуду, хоть и не люблю я это дело. Тем более что, по всем рассказам, зверье в те годы размножилось невероятно. А летом есть грибы, ягоды, всякие коренья. Правда, рассказывали, что когда по весне люди стали есть грибы и всякие коренья, то от этого приключалась странная болезнь: животы становились толстые, как у коров, потом вдруг человек падал замертво. Врут, наверно.
Упомяну еще лишь об одном моменте. Среди размножившегося зверья особенно много было волков и лисиц. И вот почему-то эти самые дикие звери вышли из лесов и устремились в города, так что лисы даже по Кремлю шныряли. И эти лисы, рыжими всполохами по Кремлю мечущиеся, поразили меня больше, чем толпы голодных и бездомных, увидел я в этом библейском символе предвестие бедствий грозных. И неожиданно всплыло воспоминание о временах опричнины, когда благоденствующую державу вдруг поразили голод и разорение. Подивился я тогда этой мысли своей — при чем здесь опричнина? И подавил эту мысль как ненужную, но в последующие годы она возвращалась с все большей настойчивостью.
А что же царь Борис? Столкнувшись впервые в жизни один на один с бедствием великим, он проявил и все прекрасные стороны души своей, и свою неспособность или неопытность как правителя. Проведав, что крестьянские запасы истощились, а цена на хлеб возросла многократно, царь Борис повелел раздавать милостыню нуждающимся. На четырех самых больших площадях московских раздавали беднякам в будний день по полушке, а в воскресенье — по деньге, то же и в некоторых других крупных городах, так что в день казна тратила до пяти тысяч рублей. Сколько из них к рукам приказных прилипало, на это разные мнения имелись, но меньше половины никто не называл. Приказные обогащались, а народу послабления не выходило, потому что этих денег все равно на хлеб не хватало, более того, купцы в ответ на эти раздачи еще больше цены вздули. Тогда царь Борис приказал отворить житницы царские и раздавать хлеб, а не деньги. Но и тут до бедняков мало что доходило. Проведав о дне раздачи, люди богатые, дети боярские, дьяки, даже и священники, облачали все семейство свое в одежды бедные и являлись к житнице, громко стеная и сытой силой своей оттесняя изнемогших от голода. Получив же свою пайку, тут же продавали ее на рынке втридорога, умножая свои доходы неправедные. Тогда царь Борис решил сократить милостыню, платя едой за работу, справедливо полагая, что люди богатые вряд ли будут выстраиваться в очередь, чтобы помахать лопатой. Он приказал организовать разные общественные работы, мостил дороги, сносил вполне крепкие здания и строил на их месте новые, но этих работ по краткости времени организовать в нужном количестве не удалось.
За три без малого года царь Борис истощил житницы царские, которых по завету должно было достать на семь лет худых, при рачительном использовании конечно. Извел монету звонкую из казны царской, наполненную доверху во время правления отца своего. А чего достиг? Привлеченные раздачами в городах, крестьяне покинули места насиженные, особенно же много устремилось в Москву. Население столицы увеличилось на полмиллиона человек, так знающие дьяки говорили, но люди не могли найти в столице ни пропитания, ни заработка и были обречены на голодную смерть. Нет, царя Бориса они не проклинали и бунтов никаких не устраивали, просто стояли вкруг Кремля, держась рукой за ворот рубахи, напоминая царю о давней его клятве и мягко коря его за свои страдания. И царь Борис укор их принимал и старался сделать все, что в его силах, но люди падали замертво от голода. Никто из Москвы не ушел, но население столицы через три года даже уменьшилось. И деревни на две сотни верст вокруг Москвы обезлюдели.
Власть у Бориса в руках была немереная, брату моему такая и не снилась, но он ее не применил. Житницы монастырские и боярские ломились от хлеба, а Борис вместо того, чтобы приказать растворить их, ограничивался прекраснодушными уговорами. На что бояре да игумены отвечали: «Бог милостив! Все уладится! Чем можем — помогаем, а сверх того — баловство». В чем-то, быть может, они и правы были, русский мужик изворотлив и живуч, если поймет, что надеяться, кроме как на себя, не на кого, то завсегда выход найдет, очаг из снега слепит и суп из топора сварит. Стоило природе смирить свое неистовство, как жизнь на Руси вновь закипела, вот только уезды вокруг Москвы медленно наполнялись. Да разбой не спадал, рука, привыкшая к кистеню, неохотно возвращается к оралу.
И еще в том были правы бояре, как ни тяжело мне писать эти слова, что царь Борис сам во многом виноват был. Господь поразил бедствием только сердце страны, а уже в четырехстах-пятистах верстах от Москвы возместил все сторицей. Борису бы приказать доставить хлеб, к примеру из-под Курска, да он не догадался. А что же купцы, спросите вы? Купцы завсегда только о барыше своем думают, они хлеб везли, но ровно столько, чтобы цену высокую не сбивать. Даже и европейские купцы возбудились. Они ведь готовы работать на меньшем прибытке, чем наши, и, прослышав о бедствии на Руси, пригнали в Ивангород множество кораблей с хлебом, посадив свои собственные страны на сухие корки. И цена тому хлебу была весьма умеренная, но царь Борис запретил купцам иноземным им торговать, заявив, что никогда такого не бывало, чтобы русский народ чужим хлебом питался.
Он вообще был очень горд, царь Борис. И слишком обращал внимание на то, что о нем за границей говорить будут. Вот, скажем, принц Иоганн приехал к нам в разгар голода, так царь Борис приказал по всему его пути украсить деревни разоренные и наполнить их специально пригнанными людьми, богато и красиво одетыми, как даже в лучшие годы у нас никто не одевается. Нищих всех насильно разогнали, свежие могилы с землей сровняли и цветами засадили, рынки заполнили мясом, хлебом и фруктами редкими, заморскими, а покупателей, кроме детей боярских и дьяков, удалили, чтобы не разворовали и не съели все в одночасье. И зачем все это? Европейцы Русь ненавидят и всегда готовы о ней всякие небылицы распространять. Свинья грязь найдет, ты им хоть золотом дороги вымости, а они укажут выбоинку.
Поведение царя Бориса во время того голода не стоит долгого обсуждения, в конце концов он учился трудной науке управления, научился бы, и за долгие годы правления эти ошибки забылись бы. Но были и другие ошибки, которые не дали ему этих долгих лет правления.
А все шло, как ни странно, от прекраснодушия Бориса. От той многократно представленной мной идеи, что весь народ должен объединиться под его скипетром. Такого, к сожалению, не бывает, к этому все истинные государи стремятся, но — не выходит. Быть может, в этом заложен особый закон Божий?
Это ведь и брат мой понимал и в спорах между Андреем Курбским и Алексеем Адашевым сделал выбор в пользу служивых, худородных людей. То же и сын его Иван. Чем кончилось? Кончилось опричниной и разделом государства. Боярство объединилось под знаменем земщины, схлестнулись две силы великих, и земщина пересилила. Царь Симеон был выборным земским царем, и так сложилось, что и Федор, и Борис прозывались земской династией. Наша кровь, наш род, а противопоставлялись нам, исконным великим князьям московским, как нечто чуждое и инородное. Я-то это никогда не принимал, а ведь многие смотрели на меня как на противника Федора и Бориса и даже нарочно подзуживали против них, только вотще. Любил я внука своего Димитрия, но и Борису никогда зла не желал, видит Бог! Я даже пытался помочь ему в меру сил своих, и не моя вина, что он не слушал.
У царя Бориса, как я уже сказал, была идея всеобщего единства. Всеобщее единство только у Господа в раю может быть, lа и то после отсева грешников. А на земле о таком не нужно даже и мечтать. Борис мечтал. Дед его, царь Симеон, борясь между благодарностью высокородным сподвижникам и природной склонностью к простонародью, воздавал всем по заслугам. Отец его, царь Федор, с подачи Бориса Годунова равно удалял всех от престола, не отдавая никому предпочтения. Борис решил всех равно приблизить.
