Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов
Первой взыграла гордость в матери, в Арине: «Никто из князей русских дочери моей не пара!» И чем ей князья русские не угодили? Быть может, тем, что сама она не княжеского звания? Худородность, конечно, не порок, вот только характер портит и при успехе нечаянном порождает ни на чем не основанную заносчивость, размышлял я. И еще недоумевал: кто в таком случае пара?
Ответ дал Борис. Он тогда был увлечен идеей установления новых отношений со странами европейскими — ласка вместо таски, вот и загорелся он выдать сестру непременно за принца европейского. Я бы еще понял, если бы за поляка, так он дальше смотрел.
А исполнять все выпало, как обычно, Борису Годунову, он тогда еще жив был. Ксения для Годунова — родственница близкая, но для него все люди были, что пешки на шахматной доске, он принялся разыгрывать свою партию, в любой момент готовый пожертвовать если не самой Ксенией, то ее счастьем. На словах все красиво выглядело, Годунов вознамерился провести Ксению ни много ни мало в королевы шведские, я на это только плечами пожимал — зачем ей и нам это? Но Борису с матерью идея очень понравилась.
Напомню, как дело было. У старого разбойника короля шведского Густава Вазы три сына было, старший, Эрик, дурак, об остальных вы и сами догадываетесь. Эрик, как и отец, много нам всяких беспокойств доставил, не меньше и в державе своей начудил, брата своего Иоанна в тюрьму заключил, а жену его Екатерину Ягеллонку хотел нам выдать. Доправился Эрик до того, что знать вместе с народом его скинула, а вместо него брата Иоанна на престол возвела. Сын Иоанна Сигизмунд, как Ягеллон по матери, был избран на польский престол, в результате чего объединил под рукой своей Польшу и Швецию, которые стали единым государством. И это было хорошо, потому что родственная нам Польша могла держать в узде мятежного северного соседа. Но дядя Сигизмунда, младший сын Густава Вазы Карл, племянника с престола шведского скинул, вследствие чего началась бесконечная война на севере Европы, доставлявшая и нам изрядные хлопоты, потому что происходила вблизи наших рубежей.
Эрик, в бытность свою королем, прижил от некоей придворной дамы сына Густава. На Руси, конечно, на такого выблядка никто бы и внимания не обращал, но в Европе он — принц. Воспитание он получил у иезуитов в Браунсберге, Торне и Вильне, много занимался всякими науками, соревновался в безумии алхимическом с германским императором Рудольфом и получил в странах европейских прозвище Нового Парацельса, хорошо это или плохо, не могу вам сказать, думаю, второе. Я почему так говорю? Потому что занятия Густава никакого прибытка ему не приносили, и в конце он пробавлялся в Италии на должности конюха, медленно умирая с голода. Там-то его и разыскал Борис Годунов. В Густаве он видел прекрасный повод вмешаться в шведские дела, король-кукла на престоле соседнего государства как нельзя лучше отвечал его устремлениям. А царь Борис увидел в этом возможность возложить на сестру корону европейскую.
Встретили Густава с большим почетом, одели в золото и бархат, ввезли в Москву на богатой колеснице, усадили за стол царский, одарили сверх меры, пожаловав, помимо дома в Москве, денег и сосудов драгоценных еще уезд Калужский с тремя городами. Впрочем, Густав мне понравился, было в нем благородство истинно царское, непонятно откуда взявшееся, и ученость изрядная, одно то сказать, что знал он русский язык, а кроме него, латынь и греческий, польский, немецкий, итальянский и французский, возможно, и другие, но тех я оценить не мог. Ум же имел острый и глаз зоркий, что в сочетании с приятными манерами и неизменной почтительностью доставляло мне несказанное удовольствие от многочисленных бесед с ним.
К сожалению, Густав не оправдал надежд. Дело даже не в том, что к моменту его приезда мы договорились с королем Сигизмундом и предоставили ему возможность самому разбираться со своей вотчиной. Во-первых, Густав категорически отказался переходить в православие, хотя это было первейшим условием, во-вторых, приехал он в Москву с подцепленной по дороге полюбовницей, женой какого-то немецкого трактирщика, и разъезжал с ней по Москве открыто, демонстрируя ее все увеличивающийся живот. Я сам, жалея Ксению, предложил сослать его в Углич, но и там он продолжал чудить, пришлось попросить царя. Бориса избавить меня от такого гостя, Густава сослали сначала в Ярославль, потом в Кашин, там он и успокоился навеки.
Думаете, этот случай чему-нибудь научил царя Бориса с матерью? Ничуть! Бориса Годунова, быть может, и научил бы, но его уж не было. А царь Борис, попав в колею тесную, двигался по ней не сворачивая. Не удалось с одним принцем европейским, другого найдем, мало ли принцев в Европе! Что ж, второй был много лучше, брат датского короля Христиана Иоганн, Иван по-нашему. Это меня к нему еще до встречи расположило, как и то, что подвизался он не в алхимической науке, что колдовству сродни, а на истинно мужском поприще — ратном, и воевал не под еретическими знаменами, а совсем наоборот, против богомерзких голландцев в войске благочинного короля Испанского. А уж как увидел я его, так сердце мое и открылось: высокий, стройный, нос велик, улыбчив — не испортит породу! И Ксении жених понравился, она, следуя обычаю, ему на глаза не показывалась, но пристала ко мне, егоза, я не устоял, показал ей жениха через смотровую щель в старом Кремлевском дворце. Так и обмерла! Особенно ей почему-то понравились светлые длинные локоны принца и голубые глаза, ну да этих женщин не поймешь!
Принц Иоганн сразу твердо объявил о своем решении перейти в истинную веру и о том, что приехал он в Москву, чтобы навыкать всему русскому, а меня он еще тем подкупил, что сразу по приезде возжелал изучать русский язык и ко мне с этим обратился. На следующий день я послал ему букварь, тогда они внове были, и «Откровения Иоанна Богослова» на русском. Быть может, не лучшая книга для начала изучения русского языка, но другой под рукой не случилось. Царь же Борис завалил принца подарками: богатыми азиатскими тканями, шапками, низанными жемчугом, поясами, драгоценными камнями расшитыми, золотыми цепями, до которых иностранцы очень охочи, саблями с бирюзой и яхонтами, а во время торжественного приема в Кремле Борис снял с себя цепь алмазную и надел ее на шею принцу В те же дни, когда Иоганн не являлся во дворец, к нему в выделенный ему дом в Китай-городе присылали обед царский, по сто золотых блюд с яствами, множество кубков и чаш с винами и медами. Вот только землями Борис будущего зятя своего не жаловал, возможно, памятуя предыдущий неудачный опыт, а то и просто не успел.
Всем понравился Иоганн, всяк его к себе зазывал, пиры следовали за пирами, каждый старался другого в подарках перещеголять, бархаты, кружева, богатое постельное белье, одежду, шитую серебром и золотом, не знали, где и складывать. Уж и день свадьбы назначили, но не сдюжил принц, на пятой неделе беспрерывных празднеств скрутило ему узлом живот, так, не облегчившись, и скончался.
Как горевал царь Борис во время короткой болезни Иоганновой! За себя и за сестру горевал! По русскому обычаю больным нельзя показываться на глаза государю, тем более государю не положено появляться в доме у своих подданных. Но Борис всеми обычаями пренебрег, каждый день принца Иоганна навещал и, не стыдясь, плакал у одра его. Когда же тело почившего принца повлекли на кладбище в Немецкую слободу, то царь Борис проводил его до самых ворот кремлевских, таких почестей не удостаивался ни один из бояр наших.
Ксения облеклась в добровольный траур по жениху. Борис сестру успокаивал, вновь повторял, что другого ей найдет, еще лучше — мало ли принцев в Европе! Но добился только того, что Ксения совсем в грусть-тоску впала, все повторяла с женской непоследовательностью: «Не хочу другого!» — и затворилась на многие месяцы в палатах своих.
А не прошло и двух недель после похорон принца Иоганна, как неожиданно скончалась инокиня Александра, бывшая царица Арина. Погребли ее с великолепием царским в девичьем Вознесенском монастыре, близ святой Анастасии, а милости, которые тогда на народ обрушились, превзошли многократно все, что были в те далекие скорбные дни.
Так Борис один остался. Один на один с державой.
А в державе-то все давно было неладно. Вслед за пророчествами первых лет Борисова царствования, над которыми многие, и я в том числе, посмеивались добродушно, пришли знамения зловещие, нередко восходили два или три солнца вместе, столпы огненные пылали ночью на тверди земной, от бурь и вихрей падали колокольни и башни, женщины и животные производили на свет уродов, в последний же год Борисова царствования на небе зажглась комета яркая, видная даже в солнечный полдень, такого не видывали с последнего года опричнины. И за каждым знамением спешила беда великая.
Сразу после кончины Бориса Годунова на Русь голод пришел. В то лето дожди как зарядили на Красную горку, так и лили десять недель без перерыва, а на Успение ударил мороз и побил весь хлеб незрелый. Я тогда, помню, еще подумал, что вот совсем погода на земле испортилась, во времена детства и молодости моей и лето было как лето, с жарким солнцем и дождями благодатными, и зима как зима, с морозом и снегом. А теперь все смешалось, мороз на Успение, где ж такое видано! Конечно, и раньше случалось, что весь урожай погибал, но для этого всегда запасы были, а на следующий год Господь всеблагой двойной прибыток посылал. Да, видно, прогневили мы Господа, на следующий год опять ни колоска не сжали, только зазря семена извели.
