Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
— Ничего, — завуч пожала плечами. — Ничего, дорогая. Он всё сделает сам.
Гурьев вошёл в класс, где его тут же окружили ребята. Он уселся на парту, улыбнулся:
— Ну, как всё прошло?
— Гур!
— Ясно, — он кивнул и громко щёлкнул в воздухе пальцами, — словно выстрелил. — Огромная просьба ко всем. Пожалуйста, никаких демонстраций и баталий. Вот совершенно. Договорились?
— Гур, да мы её…
— Нет.
— Ой, — тихо сказала Зина и прижала кулачки к заалевшим щекам. — Ребята… Гур влюбился!
Группа восторженно взревела, а Гурьев обескураженно развёл руками и состроил обречённую мину – дескать, с кем не бывает.
Уроки закончились. Ирина вышла на школьное крыльцо и замерла, не зная, что делать дальше – на перилах прямо перед ней сидел Гурьев и задумчиво сжимал в зубах травинку. Увидев Ирину, он соскочил – нет, не соскочил, а как-то просто вдруг оказался на земле, прямо перед ней. Травинка из его рта исчезла бесследно – Ирина готова была дать руку на отсечение, что не видела, как и когда это произошло:
— Я хотел попросить у вас прощения, Ирина Павловна. Пожалуйста, не сердитесь. Хорошо?
Ирина опешила. Он извинялся перед ней, как мудрый взрослый перед взбалмошным, капризным ребёнком. Конечно, я идиотка, подумала Ирина, но ведь не до такой же степени?!
— Вы не должны извиняться. А я на вас вовсе не сержусь. Это… недоразумение.
— Значит, оно уже улажено, — он кивнул.
— А ваши… друзья? — осторожно наступила на зыбкую почву Ирина. — Они с вами согласны?
— Конечно.
— А ты… А Вы, вообще, кто? — Ирина вдруг смешалась. — Я просто не понимаю…
— Я Гурьев.
— Это что, должность такая? — Ирина почти непроизвольно улыбнулась.
— Так вышло, — Гурьев развёл руками и тоже улыбнулся. — Можете говорить мне «ты», если вам хочется. Моё самолюбие совершено от этого не пострадает. Давайте сюда ваш портфель, он даже на вид тяжеленный.
— Вот ещё выду…
В следующий миг сильные и нежные мужские руки взяли её за локти. И опять Ирина не поняла, каким образом, — но портфель уже перекочевал к Гурьеву. Чувствуя, как неудержимо заливается краской, Ирина постаралась, как могла, поскорее отогнать от себя восхитительное, горячей волной по всему телу, чувство от прикосновения мужских рук. Сильных и нежных.
Ирина разглядывала его во все глаза. Какой высокий, подумала она. А ведь вырастет ещё, наверное. Что же это на нём за одежда?
Гурьев был одет действительно так… Шевиотовые тёмно-синие брюки, о стрелки на которых можно было шутя порезаться, начищенные до нестерпимого блеска туфли – или ботинки? — Ирина не поняла; рубашка без ворота и куртка – кожаная, явно ужасно удобная – даже на вид, с прорезными простроченными карманами и странной, змееподобной металлической застёжкой. Кажется, это зовётся «молнией», вспомнила Ирина.[98] Как у лётчиков на фотоснимках в газете.
— Сколько тебе лет? — удивляясь тому, как звучит её голос, спросила Ирина. И нахмурилась: не хватало ещё, чтобы этот мальчишка почувствовал. Мальчишка?
Он почувствовал, конечно же. И улыбнулся:
— Шестнадцать.
— Извини. Ты так разговариваешь…
— Как? — он чуть наклонил голову набок.
— Как взрослый.
— Я взрослый.
Тон и выражение лица, с которым это было произнесено, не содержали даже самого крошечного намёка на двусмысленное толкование сказанного. Что это значит, Ирина даже не могла попытаться себе вообразить. Но что-то это, без сомнения, значило. Что-то важное.
— Спасибо, — снова улыбнулась Ирина. — Портфель действительно ужасно тяжёлый. Почему тебя так зовут, Гурьев?
— Как – так?
— Гур. Что это за нелепое прозвище?!
— Вовсе нет. Гур означает – «молодой лев». На иврите, — он улыбнулся чуть смущённо и пожал плечами.
— На… чём?
— На древнееврейском. Кстати, есть такой роман, Лью Уоллеса, «Бен-Гур», и довольно известная пьеса с тем же названием.
— А ты что, знаешь древнееврейский?! — Ирина ощутила, как брови её ползут вверх совершенно помимо воли. — Откуда?!
— Роман написан по-английски, — Гурьев снова просил извинения за неё у неё же. Как у него это выходило, Ирина не понимала, да и не отдавала сейчас себе в полной мере отчёта, что, собственно, происходит. — Вообще-то на нём – на иврите – практически никто не говорит. Язык молитвы. Язык Писания. Книги книг. Очень ёмкий, точный и в то же время совершенно потрясающе многозначный. Красивый язык. Мне нравится.
Что это такое, оторопело подумала Ирина. Мысль не пронеслась – медленно протекла, извиваясь и замирая. Что же это такое?! Кто это?! Кто он такой?!
— Подожди, Яша… Подожди, — Ирина окончательно растерялась. — Я… Я ничего не понимаю… О чём ты? Какие… Книга книг? Ты… Ты Библию, кажется, имеешь ввиду?!.
— Не кажется, — Гурьев вздохнул. — Точно. Вот совершенно.
Ирина почувствовала, как у неё закружилась голова. Очень легко, очень приятно. И, кажется, зазвенело в ушах. Она испугалась. Вот ещё глупости! Что это со мной?!
— Ты что – верующий?! — спросила Ирина, чтобы как-нибудь прекратить затянувшуюся паузу.
— Очень непростой вопрос, — Гурьев усмехнулся. — Я не могу сразу вам на него ответить.
Ирина рассматривала его почти с ужасом:
— Ты… Ты всегда такой?
— Какой?
— Ну… Вот… Вот такой?!
— Да. Со мной безопасно. Вы это скоро почувствуете.
Я уже чувствую, подумала Ирина. Уже чувствую. Ой, мамочка! Он же мальчик! Мальчик?! Ирина вспыхнула, безуспешно пытаясь отогнать от себя ощущение мурашек по спине и шее, забыть об электрическом разряде, пронзившем её в тот самый миг, три минуты назад, от прикосновения крепких и ласковых мужских рук. Стараясь отвести взгляд – и будучи совершенно не в силах этого сделать – от серо-стальных с антрацитовыми прожилками глаз, глядящих на неё открыто, спокойно и весело. Не насмешливо, нет, — именно весело и ободряюще.
— Я и не боюсь, — пробормотала Ирина. — С чего это ты взял?
— Значит, мне показалось. Простите.
— Я, кажется, сказала уже, что не сержусь, — с усилием проговорила Ирина.
— Отлично, — он просиял. Зубы какие, подумала Ирина. Интересно, он уже бреется, или… Ой… — Всё получится у вас, Ирина Павловна. Вот увидите.
— Я… — Ирина машинально поднесла руку к горлу. — Спасибо тебе.
— Да ну, пустяки какие, право. Идёмте. Я вас провожу.
— Гурьев! Я…
— Ирина Павловна, ну, вы что, — Гурьев посмотрел на неё. И улыбнулся опять.
Опять эта улыбка, в ужасе подумала Ирина. Да кто же он такой, Господи?!
Домой к Ирине нужно было добираться на трамвае. В вагон Гурьев Ирину самым настоящим образом занёс – иначе было никак невозможно. Такая толкотня! А он, вошедший вроде бы следом за Ириной, каким-то чудом оказался впереди, раздвигая толпу. Не расталкивая, а именно раздвигая. И толпа подавалась – вроде бы незаметно, но беспрекословно. И без единого возмущённого вопля. Несколько мгновений спустя Ирина стояла – совершенно свободно – у окна напротив двери, со всех сторон окружённая Гурьевым. Именно так это ощущалось – со всех сторон.
Вот это да, подумала Ирина. Ничего больше она не в состоянии была подумать. Вот это да. Только эти слова, как стук колёс, отдавались у Ирины в голове. Вот – это – да.
На нужной остановке он спрыгнул с подножки, протянул Ирине руку для опоры. Какой-то мужик сунулся ей наперерез, пытаясь влезть в трамвай поскорее. Ирина не поняла, почему мужик вдруг отвильнул. И почему выпучил глаза, явно давясь застрявшими в горле матюгами. Она могла поклясться, что Гурьев ничего не сделал и даже не произнёс ни слова. Он даже не смотрел на беднягу. Вот это да.
У арки Ирина остановилась.
— Спасибо. Я уже дома.
— Пожалуйста, Ирина Павловна, — Гурьев протянул ей портфель. — До свидания.
— До свидания.
Он вдруг слегка поклонился, — она едва сдержалась, чтобы не отпрянуть, — так это было старорежимно, так ужасно и так потрясающе здорово, — повернулся и ушёл. Ирина не могла, разумеется, видеть, как он улыбается, и сердито думала только об одном. Какой он, Гур, красивый.
Москва. Сентябрь 1927
С этого дня всё волшебным образом изменилось. Девчонки прямо-таки взяли её в оборот. Ирочка Павловна. Придумают же! Было ясно, что всё это исходит от него, Гурьева. Ну, разумеется. Никаких указаний, понятное дело. Девочки в этой группе были тоже какие-то… Старорежимные, что ли? Нет. Неверное слово. Были разные, и девочки, и мальчики, но все они чем-то неуловимо отличались от прочих. Чем, Ирина выразить словами не умела. Но отличались. Да и коллеги.
Коллеги, которых Ирина сначала исподволь, а затем, позабыв всякую осторожность, забрасывала вопросами о Гурьеве, скорее запутали, нежели прояснили положение дел. Очень быстро Ирина выяснила, что он посещает только те уроки, которые ему хочется, беззастенчиво пользуется благосклонностью женской половины группы, позволяя оказывать себе разнообразные мелкие и не очень услуги по выполнению учебной программы. Она узнала, что Гурьев иногда не появляется в школе по нескольку дней, а, появившись, не даёт ровным счётом никаких объяснений, которые у него никто и не думает требовать. Ей рассказали, что он никогда не позволяет себе войти в кабинет после звонка, и никто из учителей ни разу не слышал от него ни одного грубого или произнесённого на повышенных тонах слова. Пару раз она стала свидетелем – пусть лишь краем глаза, но всё же – бесед Гурьева со страхолюдным Силантием Поликарповичем. Они беседовали о каких-то школьных делах, и беседовали так, как Ирина ни от Гурьева, ни тем более от завхоза ожидать не могла. Никак невозможно было избавиться от ощущения, что завхоз рапортует Гурьеву, а тот внимательно слушает. А однажды, заскочив – по быстро укоренившейся привычке чуть ли не без стука – в кабинет к заведующему, совершенно опешила, увидев душераздирающую сцену: Гурьев, сверкая всеми зубами, вежливо, но непреклонно выколачивает из заместителя директора «Красного компрессора» по снабжению какие-то «фонды», и по кислому выражению физиономии снабженца понятно, что выколачивание происходит успешно. Ирине объяснили, что в присутствии Гурьева даже самые отъявленные школьные бузотёры и хулиганы делаются вежливыми и обходительными, а шпана предпочитает «не отсвечивать». Ирине сделалось известно, что девочки из этой школы без опаски ходят на свидания в округе. И мальчики тоже. Что учителя частенько обращаются к Гурьеву с просьбами раздобыть редкую книгу, что с его помощью можно получить контрамарки на любой, самый умопомрачительный концерт или спектакль, а на школьных мероприятиях с его присутствием всё проходит без сучка, без задоринки. Ирине поведали, что Гурьев в состоянии заменить внезапно заболевшего педагога в любом классе, обеспечив дисциплину, тишину и тщательное, с высунутым от усердия языком, выполнение соответствующих заданий. Что малыши слушают Гурьева, разинув рты, и готовы ради того, чтобы услышать от него похвалу или благодарность, на которые, как выяснилось, он никогда не скупится, на любые подвиги и безумства – даже посидеть полчаса тихо-тихо, как мышки. И что шефская помощь завода «Красный компрессор» без Гурьева была бы отнюдь не столь всеобъемлющей и щедрой, — правда, понять, какое отношение Гурьев может иметь к заводу, Ирине так и не удалось. И множество прочих чудес, из которых выходило, что…
