Таких не берут в космонавты. Часть 1 - Андрей Анатольевич Федин
Повторил вопрос, который уже задавал сегодня своей виртуальной помощнице:
«Эмма, какой сейчас год? Назови мне точную дату».
«Господин Шульц, сейчас семнадцатое января две тысячи двадцать шестого года», — ответил в моей голове приятный женский голос Эммы.
«Ты уверена в этом? Что семнадцатое января — в это я верю. Но на две тысячи двадцать шестой год всё вот это не похоже».
Я развёл руками, заметил в большом ростовом зеркале на стене своё махнувшее руками отражение (в зеркале отразился не семидесятишестилетний мужчина, а шестнадцатилетний юнец).
«Господин Шульц, сейчас семнадцатое января две тысячи двадцать шестого года», — повторила виртуальная помощница.
«Похоже, Эмма, что мы с тобой сейчас находимся в разных временных отрезках, — сказал я. — Это очень странно. Но не менее странно и то, что я вижу вот здесь, вокруг себя. Вся эта школа странна уже тем, что выглядит настоящей. Эмма, она полностью соответствует моим воспоминаниям о днях, которые я провёл здесь в январе шестьдесят шестого года».
Я остановился посреди вестибюля, огляделся. Нашёл взглядом приоткрытую дверь в гардероб, где оставляли верхнюю одежду старшеклассники. Посмотрел на столпившихся рядом с зеркалами пионерок.
«Вон тот коридор ведёт к учительской и к кабинету директора, — мысленно проговорил я. — Если пройдёшь по нему ещё дальше, окажешься в столовой. Вот за тем поворотом есть ступеньки. Это я точно знаю. Спустишься по ним и через два десятка шагов упрёшься в дверь спортзала. Рядом со спортзалом находится кабинет медработника. Не помню, как он сейчас называется. А вон за той приоткрытой дверью — актовый зал. Там есть сцена и несколько рядов соединённых друг с другом кресел, как в кинотеатре. На сцене стоит пианино. Коричневое, похожее на то, которое я сегодня видел в квартире Лукиных. Проверим?»
«Господин Шульц, уточните, пожалуйста, вопрос», — сказала Эмма.
«Не занудствуй, — потребовал я, — просто скажи: проверим».
«Конечно, господин Шульц. Проверим».
Я прошёл к приоткрытой двери, заглянул в актовый зал. Почувствовал всё тот же запах хлорки, который недавно унюхал и в школьном гардеробе. Но уловил и едва ощутимый запашок табачного дыма. Свет в актовый зал проникал из припорошенных снегом окон. Его было достаточно для того, чтобы я убедился: память меня не подвела (хоть я и входил в актовый зал этой кировозаводской школы лишь однажды). Мой взгляд упёрся в обитые потёртой тканью спинки соединённых в длинные ряды кресел. Я поднял глаза — увидел сцену: тесную, но всё же пробудившую во мне детские воспоминания. Сердце в моей груди забилось чаще.
Я шагнул в зал. Посмотрел на висевшую над сценой красную растяжку. Прочёл на ней: «Да здравствует великое, непобедимое знамя Маркса-Энгельса-Ленина! Да здравствует Ленинизм!»
«Эмма, примерно на такой сцене я впервые выступил перед публикой, — сказал я. — Только случилось это в Москве. Мне тогда было семь лет. Я спел песню „Весёлый ветер“: музыка Дунаевского, слова Лебедева-Кумача. До сих пор помню, как мне рукоплескал зал. Люди вставали со своих мест и хлопали в ладоши. Смотрели мне в лицо, улыбались. Незабываемые впечатления. Приятные. Что интересно: я почти не волновался на том выступлении. Я вообще на концертах не волновался. Впрочем, я тебе об этом уже говорил. Я радовался, что пел, и что меня слушали. Волнение впервые появилось уже на том концерте, когда у меня сломался голос».
Я прошёл между рядами кресел. Рассматривал висевшие на стенах портреты Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ленина. Заметил очертания ещё одного портрета на стене: он явно провисел там не один год, но сейчас его место отмечал лишь светлый прямоугольник не выгоревшей на свету краски. Я поднялся по ступеням (ступени реагировали на мои шаги тихим скрипом). Ступил на доски сцены. Невольно обернулся и взглянул с возвышения на пустовавшие сейчас кресла зрительного зала. Вздохнул и подошёл к пианино, прижатому к стене в левой части сцены. Поднял клап (клавиатурную крышку).
Одну за другой нажал клавиши четвёртой октавы. Прислушался к звучанию нот. Поморщил нос.
«Ужасное звучание, — мысленно сказал я. — Этот инструмент просто умоляет о настройке».
Услышал звонкий женский голос.
— Эй! Что ты там делаешь⁈
Я повернул голову, увидел стоявшую между рядами зрительного зала девицу-старшеклассницу (светловолосую, со стрижкой «каре»).
Девица указала на меня рукой и спросила:
— Кто ты такой⁈
— Кто я такой?
Я усмехнулся, уселся на стул перед пианино, размял пальцы.
Посмотрел на девицу и пообещал:
— Сейчас я расскажу тебе, кто я такой.
Поднёс руки к клавишам пианино.
Почувствовал, что сердце в моей груди вновь билось ровно и спокойно.
Глава 4
Мои пальцы пробежались по клавишам — я отыграл вступление.
Повернулся к замершей около сцены девчонке.
— Когда горят огнём витрины, — пропел я, — на старых улицах Москвы, нетрудно встретить этого мужчину небесной красоты…
Мои пальцы ловко порхали по клавишам, не допускали ошибок. А вот пианино нещадно фальшивило. Оно будто сопротивлялось моим попыткам наиграть знакомую мелодию.
Мой голос звучал уверенно — я пел без напряга, в удовольствие.
— … Спросите у любого на Тверском бульваре…
Заметил, что я с лёгкостью вытягивал ноты. Голос не пускал петуха и не срывался.
Я вспомнил о том, что обе мои жены всегда нахваливали моё пение. Но я понимал: они мне льстили. Моё пение ещё недавно годилось лишь для вечерних посиделок у камина.
Сейчас я пел действительно здорово.
— … Кто лучше всех играет Пресли на гитаре…
Заметил, что в зал вошли пионерки, наряженные в школьную форму.
Они с удивлением смотрели на меня, улыбались, слушали моё пение.
— … На это каждый ответит, каждый ответит…
Я выдержал секундную паузу.
Перевёл взгляд с девчонки в первом ряду на замерших у входа пионерок.
— … Конечно, Вася, — пропел я, — Вася. Вася. Ну, кто его не знает? Е-е…
Пианино охотно откликалось на мои прикосновения к клавишам.
Я изначально планировал, что ограничусь лишь первым куплетом песни. Но увидел зашедшего в актовый зал Лёшу Черепанова. Взглянул
