Александр Мазин - Княжья русь
— Не серди меня! — Владимир повысил голос. — Что сказал — выполню. Сына брата моего своим назову. Тебя женой возьму правной, а не наложницей.
— У тебя уже есть жена. И не одна! — напомнила Наталия. — Их что, прогонишь?
— Глупости болтаешь! Я — князь! Сколько хочу жен иметь, столько и будет. А тебя, коли противиться будешь, могу и силой взять!
На самом деле брать ромейку силой Владимир не собирался. Ромейки искусны в любви. Пусть-ка постарается!
— Тогда я убью себя! — пообещала Наталия не очень уверенно.
— Да ну? — Владимир усмехнулся. — А я слыхал: бог ваш самоубийства не позволяет.
Наталия промолчала.
— Да и о сыне твоем кто тогда позаботится? Если я его в свой род не возьму, он так и останется изгоем, — вздохнул сокрушенно. — Жаль! Святославову кровь — в холопы.
— Моя вера не позволяет также и многоженства, — чуть слышно проговорила Наталия.
— Зато мои боги против не будут, — отозвался князь. — Более того, по обычаю нашему братнюю вдову на себя взять — доброе дело. Но коли хочешь зваться наложницей — воля твоя.
— Зови кем хочешь, только Блуда покарай смертью. Он князя своего предал, брата твоего. Из-за его коварства брат твой убит!
— Так хочешь отомстить? — насмешливо сказал Владимир. — А ведь вам, христианам, месть запрещена. Знать, не очень-то ты своему богу предана. Ну это ничего. Богов много, и только один из них, ваш Христос, мстителей не жалует. Это потому, что он слаб.
Владимир вынул из поясных ножен короткий широкий кинжал в ладонь длиной с резной печаткой на рукояти.
— Видишь это железо? Когда-то оно принадлежало Роговолту Полоцкому, — сказал князь. — Роговолт резал им мясо, острил стило, метил указы. Роговолтова печать здесь была, — Владимир щелкнул ногтем по головке рукояти с княжьим трезубцем, — я ее срезал. Теперь тут моя печатка. И кинжал теперь мой. И все, что было у Роговолта, сейчас или мое, или — ничье.
Глаза великого князя — серые, иглистые. Как слежавшийся зимний снег на норвежских скалах. Наталия никогда не видела норвежских гор, но холодом ее пробрало. «Или моя, или — ничья». Ромейка умела понимать намеки.
— Сильный обидчику не простит, — произнес Владимир, играя кинжалом убитого князя. — Это хорошо, что ты месть лелеешь. Я сильных жен люблю. Сильные жены сильных сыновей родят. — Владимир уронил кинжал в ножны. — А о Блуде ты неправду говоришь. Не мужу твоему он служил, а мне. И служил хорошо. И еще послужит. Так что о смерти его даже и не думай. И охотников не ищи. Узнаю — накажу! — Он поднялся, навис над съежившейся женщиной: широкий, мощный, совсем не похожий на покойного брата. Лютый.
— Устал с тобой говорить, баба. Решай сейчас, кем ты хочешь стать: рабой или княгиней?
— Рабой не хочу, — чуть слышно проговорила Наталия.
— Вот и любо! — Владимир взял ее за локотки, поднял с лавки. Наталия попыталась спрятать заплаканное лицо, но князь не дал. Развернул к себе, поцеловал крепко, сказал: — Люба ты мне! Ох, люба! — Стиснул крепко, накрыл ягодицы широкими ладонями, сжал больно, жадно.
Пахло от князя так же крепко: конским потом, железом, похотью… Зверем пахло. Слезы катились из Натальиных глаз, но Владимир этого уже не видел: опрокинул грудью на посеченный ножами стол, задрал подол платья и исподницы, мял мягкую плоть твердыми грубыми пальцами. Хотел, видно, пробудить в ней желание, но лишь распалился сам. Насел сверху, навалился, подмял, как жеребец — кобылу, зарычал, ухнул — и отпустил. Быстро управился. Наталья подумала — всё. Ан нет. Владимир не успокоился.
— Разоблачись, — хрипло бросил он.
Наталия противиться не посмела. Развязала поясок, сняла одежку и исподнее, замерла, чувствуя себя рабыней на рынке, которую оглядывает купец.
— Хороша, — одобрил наконец Владимир, шлепнул Наталию по ягодице: не ударил — приласкал. — Оденься и иди в спаленку. Там жди.
Уже у дверей окликнул:
— Стой!
Подошел, взял двумя пальцами за подбородок:
— Ничего мне сказать не хочешь?
— Что тебе будет угодно услышать, мой господин? — чуть слышно проговорила Наталия.
— Гордая, — похвалил князь. — И умная. Знаешь, что я своему слову хозяин. Не дрожи. Никто больше тебя не обидит. И сына твоего… Нашего. Никто… — сильнее сжал пальцы.-…Кроме меня.
Владимир отпустил Натальино лицо. На нежной коже остались красные следы.
— Иди, — велел князь. — И помни: твое счастье зависит от моего. Так что постарайся, чтобы я был счастлив. И тогда ты узнаешь, насколько я лучше моего брата. Ты поняла, княгиня?
— Поняла, — глядя в пол, прошептала Наталия.
Владимир не видел ее глаз и не мог услышать мыслей ромейки. К счастью для нее.
Главашестая,
В КОТОРОЙ ЛЮДИ РЕШАЮТ ЗА БОГОВ
— Почему ты его отпустил? — Князь-воевода Артём мрачно уставился на воеводу Пежича.
Воеводы не были особо близкими друзьями, но оба варяги. Считай, братья по оружию. Не родные, но — свои.
— Я поступил по Правде, — спокойно ответил Пежич. — Сам посуди: не драться же мне с Путятой? Он ведь не нурман какой-нибудь, а наш, Полянский. Тем более виру и головное он уже заплатил.
— Путята — не варяг! — бросил Артём. — А убили варягов!
— Согласен, — не стал спорить Пежич. — Но опять же сам посуди: что они были за варяги? Одиннадцать лет Олруд служил ромеям. В Киеве меньше двух лет живет. Ты это знаешь. Твой отец сам помогал ему обустраиваться.
— Он был родичем старого Рёреха! — напомнил Артём.
— Ну так пусть Рёрех и спросит с убийц, — пожал плечами Пежич.
— А я тебя другом считал, — мрачно проговорил Артём.
— А я и есть твой друг, — спокойно сказал Пежич. — Олруда с сыном жаль, но для твоего рода, Артём Серегеич, его смерть благо.
— Думай, что говоришь, воевода!
— А ты сам посуди: первый жребий пал на твоего брата. Его князь забрал. Вроде как на себя принял. Но жертва-то Сварогу все равно нужна. Это же не твой распятый бог, которому одних лишь слов довольно. Осерчает Сварог — не будет нам на этой земле удачи.
— Сам придумал?
— Добрыня сказал.
Артём глянул исподлобья на Пежича, подумал… И кивнул.
Простил.
Пежич вздохнул шумно, заулыбался, хлопнул Артёма по плечу:
— Как женка молодая, Доброслава? Люба?
— Толкова, — ответил Артём. — С приданым своим управится.
— Как это? — удивился Пежич. — А ты что же?
— А наше дело — воинское, — спокойно ответил Артём. — Нам с тобой холопов погонять некогда. Чую я: Владимир в Киеве сидеть не будет.
— Это да, — согласился Пежич. — Как у тебя с ним?
— Обид нет, — кратко ответил Артём. — Что еще в Киеве слышно, кроме сварговых самовольств?
— Дурманы балуют. — Лоб воеводы прорезала вертикальная складка. — Людей обижают, задираются… Денег князя требуют. За то, что посадили его на киевский стол..
— Собака лает — ветер носит, — зло процедил Артём.
— Это верно, — согласился Пежич. — Владимир своим ближникам, Сигурду и Дагмару, столько земель раздал, что своим ничего не осталось. — В голосе воеводы толкнулась обида.
— Это ненадолго, — заверил Артём. — А Сигурд — это, считай, наш юный Олав Трюггвисон. Олав, как только окрепнет, сразу двинет отцово конунгство у недругов отбивать. А Дагмар князю — родич. И друг давний. Не одарил бы его князь, ты бы первый сказал, что это — не по Правде. Да и ни к чему Дагмару здешние земли. У него — Сюллингфьёрд есть.
— Во-во… — проворчал Пежич. — Уже шея Дагмарова от золота к земле гнется, а ему всё мало. С нурманами, брат, хорошо дерьмо вперегонки жрать: схарчат — никому не оставят. — И вернулся к прежнему: — Значит, ты, Артём Серегеич, на Путяту тоже зла не таишь?
— На Путяту? — Артём усмехнулся. — На него — за что? Он головное князю заплатил. И вдове — тоже.
— Пежич тоже усмехнулся. Головное князю — это по Правде. А вот с вдовой Путята ошибся. Это у них, полян, жены мужам наследуют. И скот[6]и месть. У полян. Не у варягов…
* * *— Это кощунство, и оно должно быть наказано! — яростно рубя рукой воздух, рычал Путята. — Это не над одним лишь сваргом надругались, а над самими Сварогом и Перуном. Чую я: это христианские козни. Одни христиане способны на подобное! Только они на такое пойдут, потому как для них наши славные боги, боги наших пращуров, — одни лишь мертвые деревяшки!
— Трудно мне судить об этом. — Владимир пригладил усы, заодно скрывая улыбку. — Вот кабы подождали вы меня, дабы мог я увидеть надругательство воочию, тогда другое дело.
Путята усмешки не заметил, зато она не укрылась от Сигурда, который с интересом ждал, чем же закончится дело.
У великого князя нынче отменное настроение. Вечер и ночь он провел на ложе ромейки. И было ему хорошо. А что до кощунства, так это с какой стороны посмотреть…
— Расскажи-ка мне еще раз, воевода, в каком виде вы нашли этого сварга, — предложил Владимир, изо всех сил стараясь, чтоб голос его прозвучал строго и сурово.
— Твоя воля, княже. — Видно было, что Путяте неприятно говорить о том, как унизили жреца его бога, но он смирил гордыню. — Нашли его утром твои отроки, что пришли к Перуну обряд братания свершить. Лежал он у ног Перуна, и в уши его были вдеты стальные кольца, а сквозь кольца эти была протянута цепь, что обвивала ноги Перуна. Так он и лежал, истомленный ранами и жаждой, пока не подоспел я и не освободил его.
