Здесь был СССР - Кирилл Николаевич Берендеев
– А может быть, – Марина говорила медленно, не уверившись в собственных словах, – это у нас преимущество.
– У нас? У них иммунитет перед будущим.
– Или страх.
– Сознание неизбежности завтрашнего дня и всего в нем происходящего, хорошего или плохого.
– А разве это не адская мука?
– А неизвестность упрямо надвигающегося грядущего разве не большая?
– Но ведь и больной раком проживет дольше, будучи уверен, что у него простуда.
– Но ведь и лечить его следует от рака, а не делать полоскания.
– Просто все дело в представлении.
– Все дело в характере, – снова возразил он.
Игра закончилась. Они смотрели друг на друга как два человека, только что вынырнувшие из воды и переводящие дыхание после долгой его задержки. Страх куда-то ушел, наступила апатия. О грядущей ночи Марина не вспоминала более.
Антонов провел языком по спекшимся губам.
– Давай выпьем, верная моя компаньонка, – чуть хрипло произнес он, в голове его не было ни одной яркой нотки, простая констатация факта: хочу пить, предлагаю присоединиться. Марина быстро взглянула ему в глаза.
– За мой счет, конечно. Раз не хочешь в ресторан.
Они подошли к киоску, где им выдали по тонкогорлой бутылке «Пепси-Колы». Девяносто копеек за две. А сколько будет стоить вот эта бутылка в двухтысячном? Марина держала прохладное стекло в руке, точно взвешивала и соизмеряла видимое сейчас с тем, что она узнала из долгой беседы. Дороже, но вот насколько дороже? Последние два слова показались ей настолько многозначительными, что она испугалась их.
Антонов откупорил обе бутылки, газировка зашипела.
– Насколько дороже, – повторила она вслух, вглядываясь в бутылку, точно та могла, но не хотела открыть ей свою сокровенную тайну.
– Что ты говоришь? – он приблизил свое лицо. Она поспешно закачала головой.
– Нет, нет, ничего, – и нашлась: – За что выпьем?
Антонов отстраненно улыбнулся, на миг Марине показалось, что он думает о том же, о чем и она сама.
– У меня странный тост, – произнес он, и голос его захмелел. – Очень странный в силу всего вышесказанного. Давай просто выпьем… выпьем за эту… за нашу страну. За нашу, – пауза, – Советскую Родину.
Он хотел добавить еще что-то к тосту, но бутылки сдвинулись и зазвенели, он опоздал. И подумал, какое счастье, что это его опоздание не будет иметь никакого значения.
Евгений Лукин
Попаданс
Он вскрыл ошибки Робеспьера…
Лев Вершинин
Дружба моя с Ефимом Григорьевичем Голокостом завязалась сама собой, пока я прятал его у себя дома от разгневанных верующих. Нет-нет, никакого антисемитизма – евреи за ним тоже охотились. Дело было вот в чем. Несколько лет назад, если помните, британские ученые предположили, будто реликтовое излучение Вселенной содержит некую адресованную нам информацию, и даже придумали термин «Послание Господа Бога». Пытались расшифровать, но, разумеется, безуспешно. Потом кто-то обратился к Голокосту. А тот возьми да и расшифруй на свою голову! Вот начало его перевода: «Если вы это сейчас читаете, то меня уже нет…»
Скрываться пришлось около недели. К счастью, вскоре разразилась какая-то еще более возмутительная сенсация, негодование граждан хлынуло в новое русло, и моего друга не то чтобы забыли, но хотя бы угрожать перестали.
Закрасили мы оскорбительные надписи на его двери, сменили пробитый булыжником стеклопакет. С тех самых пор я и повадился захаживать к нему по поводу и без повода.
Несмотря на импозантную внешность ветхозаветного пророка, Ефим Григорьевич – существо трогательное, беззащитное, совершенно не умеющее общаться с людьми, предпочитая им физические законы, с которыми он не церемонится и с неподражаемой ловкостью обводит вокруг пальца.
Вот и сейчас под правым глазом Голокоста приютился прозрачный фингалоид, честно заработанный им вчера при попытке очаровать незнакомку. Гениальный изобретатель имел неосторожность назвать ее ундиной – ну и схлопотал, естественно.
– Считай, легко отделался, – со вздохом заметил я, вскрывая принесенную с собой бутылку сухого вина и разливая напиток по мензуркам. (Надо будет в следующий раз подарить Ефиму набор фужеров, хотя, подозреваю, он тут же соорудит из них какое-нибудь очередное устройство.) – По нашим временам, Фима, – назидательно продолжал я, – умные слова лучше употреблять пореже. Придумал: ундина! Ты б еще сильфидой ее…
Чокнулись мензурками, отпили до первого деления, когда дверной сигнал сыграл первые такты «Марша энтузиастов». Лицо моего друга сделалось несчастным. Стоило слухам о гениальности Ефима стать достоянием широкой публики, горести его скроены на один лад и связаны в основном с визитерами.
– Сиди, сам открою, – буркнул я и встал. Следует сказать, что мне уже не раз доводилось выставлять из этой квартиры городских сумасшедших, жаждущих встречи с ее владельцем. Впрочем, за дверью мог оказаться и участковый. Но не корреспонденты – эти назначают встречу заранее.
Вышел в прихожую, открыл. На коврике для вытирания ног стоял некто бритоголовый с вдохновенным лицом и решительным взглядом. Выправка – гвардейская.
– Мне нужно попасть на прием к товарищу Сталину, – известил он с порога.
– Его сейчас нет, – сказал я. – Что передать?
Бритоголовый моргнул, уставился.
– Кому? – ошалело переспросил он.
– Товарищу Сталину. Вы точно не ошиблись квартирой?
– Я… э-э… – Вдохновения в лице поубавилось. Как и решительности во взгляде. Да и выправку трудно уже было назвать гвардейской. – Ефим Григорьевич Голокост… здесь живет?
Вопрос был задан чуть ли не испуганно.
– Здесь, – подтвердил я. – Но в данный момент он занят.
– А когда освободится?
– Да впусти ты его, – послышался из комнаты расстроенный голос Голокоста. – Все равно ведь не отвяжется…
* * *
К тому времени, когда я провел гостя в скромные Ефимовы апартаменты, стол уже был пуст и даже слегка протерт. Вскрытая бутылка, обе мензурки и тарелочка с нарезанным сыром таились теперь, надо полагать, за мутным стеклом серванта.
А пришедший и впрямь оказался привязчив.
– Вам что, за державу не обидно? – напирал он. – За историю ее не обидно? Странный вы человек…
– Нет, ну обидно, конечно… – вынужден был согласиться Ефим. Вид у него был самый что ни на есть унылый. Все-таки напрасно не позволил он мне выдворить этого типа.
– Провести индустриализацию! Выиграть войну! – патетически восклицал тот. – Все это совершенно не требовало таких чудовищных жертв. Вы согласны со мной?
– Ну вам же русским языком объясняют, – не выдержав, вмешался я. – Проникновение в прошлое невозможно.
– Почему?
– Запрещено, – тоскливо объяснил Ефим.
– Кем запрещено? – взвился гость. – Кем, Ефим Григорьевич? Вы же сами доказали, что запрещать уже некому. Раз Бога нет, значит, все дозволено!
– Да я не про Бога – я про полицию.
Бритоголовый запнулся, зрачки расширились. Теперь внимание его было приковано к выразительному синячку под глазом Ефима. До Бога высоко, до Сталина далеко, а отделение полиции – тут, рядом, за углом.
– А-а… им-то зачем… запрещать?
– Да был уже случай, – расстроенно признался Голокост. – Попросили заглянуть в прошлое, а там такое наружу выплыло… Оно им надо?
А как, интересно, приключилось, что синячок у него именно под правым глазом? Ундина – левша?
И пришло мне почему-то на ум, что в древней Галилее левшами, наверное, были почти все поголовно. Не зря же сказал Иисус: «Если кто ударит тебя в правую щеку твою…» Да и апостол Петр, помнится, отсек мечом рабу Малху правое ухо, а не левое…
Бог знает, что иногда взбредет в голову.
– Даже если бы разрешили! – с досадой бросил я. – Ну вот отправил вас, допустим, Ефим Григорьевич в какой-нибудь, я не знаю, тридцать седьмой. И что?.. Кстати, если не секрет, зачем вам вообще понадобилось лезть на прием к товарищу Сталину?
Зря я это спросил. Лицо посетителя вновь стало вдохновенным, взгляд – решительным, а выправка – гвардейской.
– Думаю, вы не станете возражать, – несколько надменно изронил он, – что Иосиф Виссарионович был бы идеальным руководителем. Если бы не одна его ошибка!
– Какая?
Гость опешил.
– Что значит какая? – возмутился он. – Репрессии, разумеется! Вся эта его теория усиления классовой борьбы. Все эти призывы повысить революционную бдительность. Отсюда ГУЛАГ. Отсюда ослабленность командного состава Красной Армии и, как следствие, катастрофа
