Спасти кавказского пленника - Greko
— Едем в аул! — скомандовал я своим людям.
… В селении Натвхаж Луки не оказалось. Или сбежал, или где-то прятался. Его потенциальный тесть принял нас нелюбезно. Понятно, что напрягся из-за штрафа, который мы потребовали. Сошлись после недолгих споров на двадцати коровах. И хорошем угощении в доме несостоявшегося убийцы. Его отец долго извинялся и просил простить засранца. И звал нас к себе на постой.
Блин! Мысль о том, что мою жизнь можно измерить в коровах или быках, меня совсем не веселила. Хорошо, хоть не тридцать восемь попугаев! Но что поделать? Задачу кормить своих людей никто не отменял.
«Тридцать три коровы, стих родился новый, как стакан парного молока», — напевал я в ожидании угощения. Одну корову решили сразу пустить на шашлык, чтобы уж совсем не разорять принимавшего нас хозяина.
Шашлык получился на славу. Еще и мяса осталось на хорошее жаркое, заправленное для сытости кольраби. Картошки горцы не знали. С вином все пошло на ура. Местные угостили нас где-то добытым казацким чихирем. Наверняка, украли за рекой.
«Не надо брэзговать, Коста!» — сказал сам себе и потянулся за новой порцией вина. Нагрузился, в итоге, не слабо.
Покачиваясь, добрался до кунацкой.
Сразу завалиться спать не получилось. Несколько девушек прибирались в гостевом доме, стелили постели, раскладывали подушки. Вопроса, чем занять себя, не возникло. Я тут же достал письмо Тамары. По инерции опять принюхался к нему. А вдруг? Нет. Письмо её запаха не сохранило. Уселся поудобнее. Стал перечитывать. Хотя, кажется, уже знал каждую букву и каждую ошибку наизусть. Глупо улыбался. И в то же время изо всех сил сдерживался, чтобы не пустить слезу нежности и умиления. Глаза продолжали смотреть в письмо, но слов не разбирали. Смотрели сквозь них. Пора было принимать решение. Впрочем, оно уже принято. Как бы меня ни отвлекали все события, с того момента, когда я в первый раз прочитал письмо жены я беспрерывно возвращался к нему, все взвешивал. Принимал решение.
Моя грузинка права. Пора заканчивать с войной. Время мира. Во всяком случае, для меня и для Тамары. Как двойной агент я доживал последние дни. Это было очевидно. А с учетом того, что я задумал напоследок — очевидность эта становилась почти стопроцентной. И даже если бы оставалась узенькая щелочка, в которую можно было бы пролезть, сохранив свой шпионский статус — я этого уже не хотел. Я хотел к жене под бочок. Меня переполняла любовь. И я не хотел разбазарить её на дорогах войны. Ибо папа Допуло прав: женщина — лучшее творение Господа нашего и Аллаха не нашего. Вот я и послужу своей женщине.
С этой мыслью я и отключился. Письмо оставалось в руке.
… Утром, как открыл глаза, мне открылось страшное. Письма не было! Все перерыл. Спросил своих телохранителей, не видели ли они что-то подозрительное.
— Нет, Вашбродь! — повинился Сенька. — Спали как убитые. Чихиря перебрали чуток.
Судя по тому, как все судорожно хлебали воду с утра, «чуток» вышел знатным.
— Клинышек, которым я дверь подпер, валяется не там, где должен, — указал один из моих бодигардов на примитивный запор.
— Кто-то к нам залез!
— Хороши вы! Могли бы и прирезать нас как кур! — упрекнул я своих русских. — Приходи-бери нас тепленькими!
Всыпал им для острастки. Хотя, конечно, в первую очередь, следовало винить себя. Если уж хочу, чтобы моя команда работала как часы, так нужно их учить, приучать к порядку. Что с того, что они мои телохранители, если я не заставил их, во-первых, не напиваться уж слишком, а, во-вторых, установить поочередное дежурство ночью⁈ Они расслабились из-за того, что расслабился я. Так что — mea culpa.
«Теперь вот иди, хренов командир летучего отряда, разбирайся», — шипел я на самого себя.
Более всего меня волновало не то, что письмо, попади оно в ненужные руки, вызовет эффект разорвавшейся бомбы и закрутит такую цепочку событий, из которых придется вырываться с нешуточными боями. Хотя, казалось бы, это и должно меня больше всего тревожить. Так нет же. Я был взбешен тем, что письмо моей жены окажется в чужих руках. Было ощущение, которое возникает у всех людей, которых обворовали. Когда проходит первый шок от произошедшего и подсчёта потерь, тебя накрывает волна брезгливости. Уже не потери становятся главными. А то, что кто-то посмел влезть в твой дом, испоганить его. Или на супружеское ложе и потоптался по нему в грязных сапожищах. Так я чувствовал себя сейчас.
«Это единственное, чего не нужно было делать, злодей! Меня прирезать, пристрелить — понимаю. Но ты задел мою жену! Кто бы ты ни был, этого я тебе уже не спущу!»
Я выскочил во двор, вооружившись. Спросил хозяина. Он позвал сына. Горе-убивец клялся, что близко не подходил к кунацкой. Спал в доме.
— Как я мог нарушить закон гостеприимства⁈ — справедливо взывал он к логике.
Я ему поверил. Чувства были настолько обострены, что я вполне мог сейчас заменить полиграф в подвалах ЦРУ.
— Тогда кто? — заорал я.
— Клянусь, — задрожал хозяин, — никто в кунацкую не заходил. Только девушки.
— Какие?
— Ох! — хозяин одновременно просветлел и пригорюнился.
— Что?
— Среди них была невеста урума! — выложил хозяин.
— Где она?
Я заорал так, что сын хозяина тут же сорвался с места. Уже через пять минут он затащил во двор упирающуюся и плачущую девушку. Толкнул к моим ногам.
— Клянусь Богом, — я навис над ней, — спрошу один раз. Соврёшь, снесу голову. Ты взяла письмо?
— Да, — дрожащая девушка по моему виду поняла, что не шучу, угрозу исполню.
— Лука надоумил?
— Да. Он в хижине рабов прятался от вас. Я, когда вернулась к нему, рассказала, что вы читали. Чуть не плакали. Он приказал.
— Письмо, значит, у него?
— Да.
— Когда отдала? Сколько он уже в пути?
— Далеко после полуночи.
Я обернулся к хозяину.
— Куда он мог поехать? — спросил его.
— Вариантов не много. Или выше в горы, или на равнину.
На равнине греку делать нечего. Значит, остаются горы. И дорога в сторону Цемеса, куда увезли Белла.
— По коням! Выдвигаемся, — приказал я. — Лошадей не жалеть. Помчимся во весь опор! Половина остается и отдает нам своих лошадей на подмену.
Уже через минуту мы вылетели со двора.
"Лука!
