Виталий Корягин - Винг
Наконец, Эдвард, сипло и невнятно от одеревеневших в закусе губ позвал старика:
— Вот!.. Посмотри!.. Хватит?..
Священник осторожно глянул. Рука не сварилась, не распухла, а покрылась светло-коричневым налетом, и теперь выглядела поживее. Эдвард послюнил указательный палец левой руки и потер запястье вареной.
Сморщился:
— Горячая…
Поглядел на свет, сказал спокойнее:
— Стирается… Ну, что, хватит? А то я больше не могу… — что-то сообразил, вытянул обе руки вперед, покрутил ими рядом и обреченно сказал: — Разные… Еще надо!
Старик отвернулся, заткнул пальцами уши. В голове стучал собственный шепот:
— Гос-споди! Гос-споди!
Он очнулся от прикосновения Эдварда к его плечу:
— Ну, что? Одинаковые?.. — юноша поднес руки к глазам старика.
Тому хватило сил лишь кивнуть в ответ.
Сакс фукнул под котелок, одним выдохом погасив все свечи, болезненно постанывая, прилег на скамью, привычно сунул левую руку под одежду на груди, щелкнул чем-то.
Через пару секунд сказал плачущим голосом:
— Ну что я за дурак! Полчаса варил луковый суп из собственной руки, чуть от боли не подох, а выключил питание, она сразу исчезла! Зачем было терпеть?.. Нажал бы кнопку, и все!
— Это искупление! — прошептал старик.
— Что? — переспросил Эдвард.
— Говорю, это искупление! Иисус на кресте тоже мог, наверное, страдания прекратить, да ему это в голову не пришло…
В полумраке чуть шевелились тени на стенах в такт слабому огоньку жирника на полке у двери.
Сакс вдруг спросил сварливо:
— Искупление? Интересно бы выяснить, за что? Посылает всякое тут, а ты искупай? Вот разве что за завтрашний обман… Авансом!
Он задумался, потом заговорил негромко:
— Помните, отец, вы мне в детстве притчу рассказывали, о том, как бродяга деву в лесу изнасиловал и глаза ей выколол, чтобы не опознала, а потом раскаялся и женился на ней, дабы вину искупить? Я тогда еще все умилялся…
— Ну, помню… — озадаченно ответил старик. — А к чему ты о них сейчас-то?
— Да вот, пришло в голову непрошено… Размышляю, искупил ли тот зверь свои грехи…
— Любой грех простится Господом, буде раскаяние истинно!
— А кабы жена узнала, что добрый муж ее, давший ей, калеке, семейное тепло, как раз и есть виновник ее горестей? Как тогда? Позволила бы она ему и дальше искупать свой грех в служении ей? Сомневаюсь…
— Благочестивая христианка обязана простить врага…
— Или проклята будет? К своим несчастьям-то? Нет! Раскаяние еще не искупление! Мне иногда мнится, что зло искупить вообще нельзя… Ни свое, ни чужое…
— На том свете всем воздастся, сын мой! — назидательно сказал священник.
— Вот и выйдет не искупление, а всего лишь возмездие… А кому от него польза?
Старик опустил глаза долу.
Эдвард не дождался ответа на свой вопрос и молча включил машину, рука совсем остыла. Снова зажгли свечи и начали художественную ретушь покрашенной конечности румянами и пылью. Закончили заполночь. Старик благословил сакса и ушел. Эдвард прилег, осторожно отставив руку в сторону. Выключив машину, он не мог даже случайно пошевелиться и стереть краску.
Утром узник скудно позавтракал хлебом и водой. Вскоре от епископа явились два монаха: увещевать грешника. Эдвард заявил, что каяться ему не в чем, но пригласил святых братьев помолиться вместе с ним о милосердии Божьем. Стоя на коленях меж двух пыльных бенедиктинских ряс и стараясь попасть в тон то правому — гнусавому голосу, то левому — скрипучему, сакс то и дело скашивал глаза на почтенных соседей, стараясь понять: не притягивают ли взоры иноков его благочестиво сложенные на груди руки. Но похоже, ничто не отвлекало молельщиков от общения с Господом, вареная кисть интересовала их лишь постольку, что Эдвард вскоре должен был возложить ее на угли жаровни.
Возвышенно прошел час, затем пришел отец Бартоломью и, подмигнув Эдварду, присоединился к молитве. Стоя на стальных коленях, рыцарь со злорадным удовлетворением отметил, что привычные к долгим молитвенным бдениям служители культа начали ерзать по камням пола, наконец, не выдержали, встали и вновь предложили очистить душу, сознаться в убийстве, не доводя дело до жаровни, на что сакс настоятельно посоветовал настырным братьям самим попробовать сознаться в чем-нибудь пакостном, чего отродясь не делали, а когда они оскорбились, попросил войти в его положение и понять, что чувствует он, когда ему, невиновному, приписывают столь ужасное преступление.
Бенедиктинцы вникли, покивали сочувственно свежевыбритыми к торжественной церемонии тонзурами, и удалились, оставив Эдварда со стариком.
Подождав, пока за коллегами захлопнулась тяжелая дверь, отец Бартоломью с тревогой спросил:
— Ну, как краска, держится?
— Пока вроде бы ничего, не линяю! — рыцарь покрутил крашеной рукой перед глазами старика. — Во всяком случае, эти ничего не заметили, но то здесь, в сумраке. Как будет там, на улице… А погода? Не дай Бог, дождь, как начнет смывать…
— Солнце вовсю светит, настоящая весна, — сказал капеллан.
В коридоре послышались приближающиеся шаги и лязг оружия.
— За тобой, мой мальчик! — старик повернулся к Эдварду, обнял его, с жаром перекрестил. — С Богом!
Вошли два стражника, встали по сторонам двери.
Меж них заглянул шериф:
— Собирайся, сэр рыцарь, пора. Жаль, что не пожелал избавить себя от мучений. Конец-то все равно один: плаха, да топор! Сам знаешь, благородные избавлены от болтания на веревке, удар, и ты на том свете! Может, одумаешься, не будешь руку-то зря жечь?
— Ладно, хватит объяснять, чем плаха лучше виселицы! Я, так, вообще, предпочитаю смерть от старости… — мрачно пошутил Эдвард. — Чего там тянуть, веди, сэр шериф!
Отец Бартоломью протянул саксу костяное распятие, тот прижал его к груди левой рукой и шагнул за дверь, стражники с лязгом пристроились сзади. В несколько шагов миновав коридор, Эдвард следом за шерифом поднялся по лестнице во двор.
Свежий воздух после тюремного смрада показался рыцарю особенно приятным, и он вздохнул полной грудью. У стены выстроился в шеренгу десяток воинов в одинаковых черных кольчугах и кожаных шлемах. По команде они промаршировали к середине двора, четко вздвоили ряды и Эдвард оказался в середине их строя. Впереди рядом с шерифом пропел рожок, заскрипели петли под аркой, одновременно лязгнуло оружие разом шагнувших воинов, и Эдвард невольно взял ногу. Слитный гул накатился между расходящимися створками ворот. По булыжнику тюремного двора конвой втянулся под арку, и как-то незаметно для себя Эдвард оказался на площади.
Он не ожидал, что соберется так много народа. Люди стояли плотно вокруг помоста, лишь проход к епископскому дворцу ограждала цепь воинов. На помосте кипела деловая суета, там стояли знакомые монахи, палач, похожий в глухом капюшоне на стручок красного перца, сыпал с совка древесный уголь в жаровню, а подручный раздувал пламя кузнечными мехами. Даже солнечный свет не убавил яркости ослепительно-белого огня.
— Совсем кузнеца ограбили, наверняка, и уголь, и мехи, да и совок у него позаимствовали… — невесело хмыкнул Эдвард, вступая на лестницу.
Шериф уже ждал его наверху вместе с трубачом. Поставив рыцаря посередине эшафота, главный страж закона высоко поднял руку. Рядом оглушительно-гнусаво запел рожок.
Эдварду хорошо было видно, как от дворца напротив двинулась к помосту пышная процессия во главе с епископом под балдахином. Струился дымок ладана, торжественно выступал роскошно одетый клир, монахи несли витые свечи, раки с мощами.
В нескольких ярдах от помоста князь церкви остановился, ему сразу подставили кресло, не глядя, сел. Пастырский посох возвышался над его головой, весело перемигиваясь драгоценными камнями с высокой митрой. Мучнисто-белая физиономия с бульдожьими брылями по сторонам жесткого рта выражала непреклонное сознание власти.
— Вот кого бы луковой-то шелухой подкрасить! — мелькнула кощунственная мысль, и рыцарь невольно улыбнулся.
Что-то вроде растерянности на миг смазало суровые черты епископа, и, недовольный проявлением собственной слабости, он пуще нахмурился и поднял пухлую руку с аметистовым перстнем.
Шериф откашлялся, поднес к глазам поданный монахом свиток:
— Сэр Эдвард Винг! Матерью нашей, святой апостольской католической церковью отдан ты на суд Создателя. Сейчас нет над тобой власти людской. С помоста ты сойдешь либо осужденным, либо полностью оправданным. Подойди к жаровне, возложи на горящие угли правую руку и держи ее там время, достаточное для вознесения к Всевышнему "Патерностер" и "Кредо". Коль Господь в неизреченной милости своей пожелает доказать твою невиновность в убийстве тана Альреда, сэра твоего отца, да защитит он бренную плоть твою от ран, ожогов или иных повреждений. Ежели длань твоя обуглится, покроется волдырями, или, паче чаяний, ты сам уберешь ее с жаровни — да будешь ты проклят, отринут от церкви, признан мерзким отцеубийцей и казнен без жалости. Дано в год одна тысяча сто девяносто четвертый от Рождества Христова, апреля месяца, третьего дня, епископом Шеффилдским Жилем де Браозом. Аминь.
