Спасти кавказского пленника - Greko
Бойцы и ухом не повели. Проверяли ружья, не обращая внимание на валяющееся тело.
— Что с серебром будем делать? — шёпотом спросил меня Сенька.
— Оставь. Ни к чему нам грязные деньги, — Сенька согласно кивнул. Этот парень мне нравился все больше и больше. — Разойдитесь, — приказал я своим людям. — Распределите цели и не стреляйте в одного. Нам геройства не нужно. Быстро сделали свое дело и по домам. В смысле, в ближайший аул.
Оставили лошадей под присмотром и украдкой, рассыпавшись цепью, держа ружья на изготовку, стали подкрадываться. Нам требовалось сблизиться с противником на сто метров. Но не свезло.
Сложно подобраться к лесным братьям в осеннем лесу, в котором они — как у себя дома. Нас выдал шорох листвы. Неизбежный и неотвратимый, как налоги и смерть. Она уже зависла над полянкой в ложбине, поджидая первую жертву.
Но абреки не спешили на свидание с бледной старухой с косой. Стоило нам появиться на гребне возвышенности, склон которой переходил в нужную нам полянку, нас встретили выстрелы из длинных ружей. Не самое удобное оружие для лесной братвы. Но дальнобойнее, чем наши мушкеты. Кто-то закричал, получив ранение. Мы ответили вразнобой, а не единым залпом. И поспешили укрыться за деревьями и какими-то каменными блоками, сложенными странными домиками.
«Дольмены?» — удивился я, отметив идеально ровный круг, вырезанный в толстом камне. От вертикально стоящей плиты брызнули осколки, и тут же я услышал звук новых выстрелов. Полянку заволокло пороховым дымом. Лишь по вспышкам пламени на зарядных полках можно было понять, куда стрелять, чтобы попасть в противников. Они прятались за бурками, сдвинув их шалашиком.
Я забил патрон в ствол деревянным шомполом. Приготовился угостить свинцом огрызавшихся огнем абреков. Меня внезапно озарило.
«Я же в первый раз, когда нажал на спусковой крючок, не увидел и не услышал выстрела! Что, если в моей „Смуглянке Бесс“ сейчас не один, а два патрона? Стрельну, а ствол разорвет у меня в руках…»[1]
Выбирать мне не пришлось. Кто-то на небесах решил, что не фиг Косте думать о бренности сущего. Из порохового дыма на меня выскочил вопящий абрек, размахивающий на ходу шашкой. Слегка отвернув лицо в сторону, я нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Горца снесло, будто лошадь лягнула.
Но за ним на меня понеслась толпа израненных, но злых и отчаянных абреков. Ружья они где-то побросали и кинулись по привычке в шашки. Не успел я испугаться, как им навстречу метнулись мои черкесы. Впереди всех, перепрыгнув через меня, мчался тот, кто просил дать возможность рассчитаться с Донекеем. Он сцепился с невысоким, но крепким, как боровик, горцем, вертевшимся юлой и махавшим саблей, как пропеллером.
Я взвел свой верный револьвер. Стараясь не зацепить своих, отстрелял все четыре оставшихся заряда. Осечки не случилось, а моя стрельба возымела нужный эффект. С бандитами разобрались на раз-два.
Тяжело дышавший мститель плюнул на тело поверженного крепыша.
— Больше не будут мальчишки в аулах играть с именем Донекея на устах!
Я встал и подошел к убитому. Процитировал классика:
— Взял и клюнул Таракана, вот и нету великана.
— На широких его плечах сидели бесы! — кивнул мститель на труп. — В своей погоне за славой он запятнал свое имя кровавыми злодеяниями.
— Насколько я могу судить, мой друг, подобное можно сказать о каждом втором горце. Весь ваш образ жизни и мыслей толкает вас на черные дела. Вы ни во что не ставите ни человеческую кровь, ни свободу людей. Впрочем, не мне тебя учить, — вздохнул я горестно. — Теперь, когда ты насытился мщением, покинешь нас?
— Ни за что! — горячо воскликнул горец. — Я буду с тобой до конца! А своих бесов я давно согнал с плеч. Не ищу бессмысленной славы. Хотя в бою меня каждый раз охватывает какое-то безумие.
— Экий ты сорвиголова. Я буду звать тебя Башибузуком! Слышите все! — обернулся я к своим людям. — Этот герой по прозванию Башибузук, победивший самого Донекея, отныне будет моим заместителем.
Ответом мне стали радостные крики. Люди горячо поздравляли нового командира и с воинской удачей, и с назначением. Кто-то предложил избавить бандитов от голов и отвезти их Зассу. На него зашикали. Сенька хозяйственно потрошил трупы на предмет ништяков и серебра.
Я сладко потянулся. Пора в путь-дорогу. Теперь ничто не мешало мне наведаться к Андрею Гаю, чтобы узнать, с какого перепуга он треплет имя моей жены.
[1] Во избежание возможных споров, поясним. 1) При стрельбе дозвуковым патроном, сперва слышен свист пули, затем звук выстрела. 2) После сражения при Геттисберге было собрано 27 000 мушкетов. 12 000 были заряжены двумя выстрелами. 6000 содержали от 3 до 10 зарядов. В одном вообще насчитали 26 пуль! Оружейники проводили испытания на разрыв ствола. Выяснилось, что американские мушкеты выдерживали выстрел из ружья, снаряженного до 9 пуль! 3) Выстрел двумя патронами — более чем реальная история. Есть данные современной судмедэкспертизы о подобных случаях. Одновременный выстрел двумя патронами объясняет несовпадение количества входных отверстий на теле и одежде.
Глава 23
Герой невидимого фронта и Лука Мудрищев
Андрей Гай был не армянином, как можно было заключить из его фамилии, а черкесом. Жебермес, сын Эдигов, он мальчиком попал, как аманат, в Астрахань, выучил русский язык. Оказался в шотландской миссии под Пятигорском, стал протестантом. Потом судьба занесла его в Европу, далее — в Стамбул. Языков он знал поболе моего. Ему не составило труда выдавать себя за турецкого купца.
На деле он был не торговцем, а шпионом. Еще одна находка Фонтона. Андрей сразу передал мне привет из Стамбула, чтобы исключить недомолвки. И видя мое нетерпение, отдал мне письмо Тамары!
Я жадно схватил его. Извинился. И сразу развернул, чтобы прочесть.
Письмо от любимой было написано детским старательным почерком на русском с большим количеством ошибок. Я восхитился еще раз невиданному упрямству и целеустремленности моей грузинки. С трудом мог бы представить кого-либо, кто прошел бы такой путь в изучении сложнейшего языка за такое короткое время. И умилился всем её наивным ошибкам. Был уверен, что еще несколько писем и все ошибки исчезнут. При её-то способностях!
Первым делом я поднёс листок бумаги к носу. Так надеялся, что, может быть, он сохранил хотя бы отдалённое дуновение её неповторимого и столь любимого мной запаха. Но, увы! Письмо побывало в таких передрягах,
