Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Толстой у дверей выпрямился. Створки распахнулись настежь.
Первым в зал ворвался Сперанский. За ним тянулся шлейф мундиров: министры, советники, генералы. Вся имперская верхушка, вершившая судьбы миллионов, сгрудилась в дверях ради взгляда на чудо-машину и тех смертников, что рискнули притащить её во дворец сразу после бойни.
Рядом со Сперанским, чеканя шаг, двигался Алексей Андреевич Аракчеев. Лицо военного министра излучало бдительность. Маленькие колючие глаза мгновенно выхватили нашу группу, просканировали Кулибина и, мазнув по мне, уперлись в укрытый сукном станок. Его целью был беспорядок. И мишень нашлась: пятна сажи на паркете, запах гари, помятый Толстой. Аракчеев брезгливо дернул носом, будто в парадной зале сдохла кошка.
Чуть поодаль, сливаясь с тенью колонны, возник капитан Воронцов. Он держался подчеркнуто прямо, правда успел мне подмигнуть, подбадривая.
Шум голосов оборвался. Слухи о перестрелке обогнали наш экипаж. Взгляды вельмож игнорировали машину, сверля нас: мои руки, окровавленные бинты Кулибина, лохмотья мундира Толстого. Мы стояли как живые улики необъявленной войны.
Пока Сперанский, обмениваясь короткими репликами с Аракчеевым, сокращал дистанцию, Воронцов тенью скользнул к дверям, где держал оборону Толстой. Сквозь шум шагов до меня долетели обрывки фраз.
— Доложили, — губы Воронцова едва шевелились. — Семеро. Наших трое. Жестоко.
Толстой, не поворачивая головы, продолжал буравить взглядом толпу сановников.
— Профессионально. Это не лихие люди с большой дороги. Шли цепью, прикрывали друг друга. Дисциплина. Кто-то натаскивал их месяцами.
— Трупы уже изучаем, — капитан чуть подался вперед. — Лица битые, зубов нет, однако руки… ладони без мозолей. Не работяги. И оружие. У одного нашли пару пистолетов. Английские, штучной работы.
Скула Толстого дернулась. Такие игрушки выписывают, дарят на юбилеи и хвастаются в английских клубах. Душегуб с подобным стволом — все равно что крепостной в горностаевой мантии. Нонсенс.
— Кто?
— Круг широк. Тем не менее, след ведет в высокие кабинеты. Возможно, люди Ростопчина — они давно точат зуб на любые новшества. Либо «партия старой гвардии» при дворе Марии Федоровны, недовольная возвышением Саламандры. Иезуитов тоже не сбрасывай со счетов — у них к просвещению свои вопросы.
— А французы? — процедил граф.
— Вероятно. Фуше любит загребать жар чужими руками. Наймитов могли купить через третьих лиц. Или даже наши дорогие купцы-старообрядцы, которым машина встала поперек горла. Слишком много врагов у нашего мастера, Федор Иванович. Слишком много.
— Найду, — пальцы Толстого сжались на эфесе, побелели костяшки. — Вытрясу душу из каждого оружейника в городе. Потребуется — сам в каждый клуб зайду. С черного хода.
Они замолчали. Я же больше удивлялся тому, что эти двое неплохо ладили. И это еще с учетом того, что они стрелялись. Я не могу понять причины их сближения. Но то, что они не враги друг другу немного утешало.
Приблизившись, Сперанский утратил часть своего лоска. Тени под глазами усилились, переносицу прорезала глубокая морщина, хотя осанка оставалась безупречной — государственный механизм, застегнутый на все пуговицы.
— Мастер, — едва слышно, позвал меня он. — Как вы? Целы?
— Жить будем, ваше превосходительство. — Я был тронут заботой. — Главное — машина в строю.
Его взгляд скользнул по зеленому сукну, скрывающему агрегат.
— Духом не пали? — в вопросе звучал сугубо деловой интерес. Ему требовался рабочий инструмент, а не сломленный человек.
— Злость держит. Хочется доказать этим… господам, что они зря старались.
Сперанский согласно махнул головой.
— Отлично. — Он наклонился ближе. — Сегодняшняя демонстрация — это наш ответ им. Тем, кто послал убийц. Они хотели показать, что могут диктовать волю Императору через страх, остановить государственное дело топором. Мы же продемонстрируем обратное: машина государства работает, невзирая на помехи. Вы понимаете?
Вместо презентации станка нам предстоял политический акт. Дуэль на глазах у всего двора.
— Я сделаю все, что смогу.
— Сделайте больше, — отрезал Сперанский. — Права на ошибку нет.
Выпрямившись и вновь обратившись в непроницаемую скалу, он повернулся к дверям.
На пороге возник обер-камергер с золотым жезлом. Удар об пол — торжественный звук раскатился под сводами, заставляя вытянуться в струнку даже боевых генералов.
— Его Императорское Величество!
Двери распахнулись настежь.
Опережая свиту на полкорпуса, в зал стремительно вошел Александр. Никакой привычной мягкости — походка нервная, рваная, вместо дежурной улыбки — застывшая маска вежливости. Добравшись до центра, он сразу уперся взглядом в укрытую сукном махину, а затем — в нас.
От его внимания ничего не укрылось. Государь остановился.
Министры, генералы, сановники — все, осведомленные о нападении, оценивали нас как побитых псов, посмевших притащить уличную грязь во дворец. Чихни машина сейчас, заглохни она — и нас сожрут.
— Ваше Императорское Величество, — мой поклон вышел настолько глубоким, насколько позволила ноющая спина. — Мы готовы представить работу.
Александр бросил:
— Приступайте.
Подойдя к машине, я рывком сдернул зеленое сукно.
По рядам придворных прокатился ропот. Кто-то демонстративно прикрыл нос надушенным платком. Они узрели шрамы уличной драки: обугленный дуб, вмятины на кожухе, копоть на меди. На фоне золоченой лепнины и зеркал наш станок смотрелся осадным орудием, пробившим крепостную стену. Выпрямившись, я положил ладонь на холодный чугун станины.
— Простите за неподобающий вид. Сей агрегат не блещет позолотой, ибо сегодня утром он принял бой. — Не удержался я от сарказма. — Те, кто с топорами бросился на нас посреди столицы, хотели разбить не чугун и дерево, а саму возможность печатать деньги, которые нельзя подделать.
Я выдержал паузу. Аракчеев нахмурился, скрестив руки на груди. Голубцов, министр финансов, нервно протер очки.
— Они боятся этой машины. И сейчас я покажу почему. Иван Петрович!
Кряхтя, механик приблизился к двигателю. Движения резкие: поворот крана, рывок магнето, нажим на пусковой рычаг.
Выхлоп разорвал гулкую акустику зала подобно пистолетному выстрелу. Князь Куракин вздрогнул, выронив табакерку, дамы отшатнулись. Машина, выплюнув клуб сизого дыма, заворчала и затряслась, насыщая воздух ароматом сгоревшего спирта и горячего масла.
Лицо Ребиндера исказила гримаса: для придворных этот грохот был признаком грубости и технического несовершенства.
«Мужицкая работа», — читалось в их глазах.
Гиря поползла вверх. Цепь натянулась, звенья заскрежетали, выбирая слабину. Минута растянулась в вечность. В задних рядах зашептались.
Щелк. Сработал стопор.
— Глуши!
Кулибин перекрыл кран. Двигатель задохнулся и смолк. Дым медленно поплыл к, вызывая недовольное шуршание в толпе.
Подойдя к рычагам управления, я извлек из кармана свежую медную пластину, продемонстрировал зеркальную поверхность, ловящую блики свечей, и закрепил её в зажимах.
— А теперь… прошу внимания.
Ладонь легла на спусковой механизм.
Весь расчет строился на контрасте. После грязи, гари и грохота — показать им нечто.
Нажатие.
Гиря пошла вниз. Беззвучно.
Механизм ожил. Никакого лязга. Шестерни закрутились в густой смазке с тихим, сытым шелестом. Гравитация не
