Александр Золотько - Цель - Перл-Харбор

— Зачем?.. — прохрипел Торопов.

— Мне нужен штурман, — сказал Костенко.

— Ка… какой штурман? — Торопов дернулся, его не удержали, он упал и ударился лицом о край койки.

Вскочить ему не дали, навалились, скрутили руки за спиной каким-то ремнем.

— Твари!.. — хрипел Торопов, вырываясь. — Сволочи!..

Лицо он себе разбил, кровь текла на пол, брызгами летела на стену.

— Нет-нет-нет… — Торопов попытался ударить ногой, но у него не получилось.

Дыхания не хватало, сердце билось уже где-то в мозгу, череп пульсировал в такт бешеным ударам сердца и вот-вот должен был разлететься не куски.

— За что?! — выкрикнул Торопов.

— Вот именно, — сказал Костенко и толкнул Торопова на койку. — Вот именно — за что. Ради чего. Ты подличал и предавал — ради чего? Ради чего ты убил женщину и ребенка?..

— Я же… я же говорил — ради победы. Ради спасения Москвы… — быстро забормотал Торопов.

С ним говорили, значит, есть шанс. Он сможет… сможет объяснить, обосновать… запутать и обмануть, в конце концов. Это он умеет прекрасно — врать и запутывать.

— Если бы они… летчики не поверили в то, что их семьи и вправду… то… то могли испугаться…

— А ты им дал шанс? — спросил Сухарев. — Попытался им предложить выбор?

— А кто вообще предлагает выбор в таких условиях? — С подбородка Торопова частыми каплями падала кровь, глаз стал заплывать. — Нужно — идите и умирайте. Не так? Сталин кого-то спрашивал? Твой командир полка спрашивал кого-нибудь, посылая на смерть? Выбор давал?..

— Не спрашивал… — сказал Костенко. — И не давал. Но…

— Какое «но»?! Не может здесь быть никакого «но»! Я не сделал ничего такого, чего не делали до меня и чего не сделают после… Ничего такого…

— Знаешь, в чем дело… — Костенко помолчал, подбирая слова, которые сможет понять даже Торопов. — Можно жить ради себя. Это понятно. Можно убивать ради себя — это противно, но тоже понятно. Ты так и жил. И с немцами собрался сотрудничать, и перед Сталиным на коленях стоял… Ты был готов на все ради себя. Так? На все?

— Да, на все. На все! — крикнул Торопов. — А ты — нет? Не ради себя, черт с тобой. Ради своей семьи ты готов на все. И подличать будешь, и врать, и убивать… Ты ведь уже угробил одного ради своей семьи. Думаешь, я не знал? Только тебе Орлов про меня рассказал? Мне тоже кое-что кое-кто про тебя говорил. Чем мы отличаемся друг от друга? Если отбросить детали — и ты и я готовы сделать все ради того, кого любим. Разница только в том, кого именно мы любим. Ты — Родину, семью, может быть, партию… А я — себя. Но мы совершенно одинаково готовы поступить ради объекта своей любви. И я… я ведь ради себя, любимого, спас миллионы… спас ведь, ты не сможешь возражать? Никто не смог, а я… я нашел способ вернуть историю на рельсы. Только я нашел, и разве не все тебе равно, что меня на это сподвигло? Ты бы…

— Ты все правильно говоришь… — Костенко присел на край койки возле Торопова. — Все верно, придраться не к чему…

— Вот видишь!

— Но есть кое-что, что тебя отличает от всех тех летчиков, которых ты отправляешь…

— Мы, мы отправляем! — ощерился Торопов. — Сталин, Ямамото, Черчилль, ты, вот этот вот контуженный лейтенант…

— Мы отправляем, — кивнул Костенко. — Они умрут ради того, что любят. Кого любят. Ради жен, Родины, может быть, партии… А ты? Ради кого ты сможешь умереть, Андрей Владимирович?

— Я? — Торопов хотел выкрикнуть что-то в ответ, но не смог.

Тупой, исполнительный летчик, капитан Костенко вдруг сказал что-то такое, чего Торопов даже не представлял себе. О чем не задумывался никогда.

— Ты можешь ради себя убивать, — сказал Костенко. — Можешь ради себя предавать, обманывать… Ради того, что ты искренне любишь. Только вот… Ты ведь сам меня спрашивал, готов ли я ради моей семьи умереть? Если я действительно что-то или кого-то люблю — я должен быть готов ради этого умереть. А ты? Ты не сможешь умереть ради себя. Понимаешь? Это значит, что ты даже себя не любишь? Или это значит, что человеческий язык… логика человеческая для такого, как ты, даже термина не предусмотрела… Ты выродок, Торопов. Аномалия. И ты не имеешь права жить.

Торопов завыл, тоскливо и жалостно.

— Я не знаю, — тихо сказал Костенко, когда они выволокли Торопова в коридор. — Может, ты и спас миллионы жизней… Может, ты логичен, а я и лейтенант — нет. Может, даже Сухарев несет ерунду… даже наверняка несет ерунду, и нет какого-то высокого значения и смысла в гибели Лешки Майского. Просто моя слабость и его глупость… Не знаю. Но себя я приговорил. Вон, вдвоем с лейтенантом мы меня приговорили.

— Отпустите, сволочи… — попросил Торопов. — Я вас прошу…

— За все нужно платить, — сказал Костенко. — Я дурак. Я ошибаюсь, наверное, но если я отправляю людей на смерть… Даже не дав им выбрать. Не дав согласиться со мной добровольно… Даже если их смерть тысячу раз окупится, принесет пользу и тому подобное… Я должен быть с ними, если их гибель — это правильно. Значит, и моя гибель — тоже правильная.

— Мы хотели тебя убить, — сказал Сухарев, когда они тащили Торопова по узкому трапу наверх. — Просто придушить и оставить в каюте. Но потом подумали, что ты должен видеть, как люди будут убивать и умирать… не ради себя, а ради того, что они и в самом деле считают важным. Достойным смерти. Ну и глянем — испугаюсь я или нет. Я ведь и сам этого не знаю.

— Странный у нас получился экипаж, не находите? — крикнул Костенко, когда самолет оторвался от взлетной полосы.

— Ты мерзавец, Орлов! — крикнул Игрок. — Ты ведь с самого начала понимал, что твои летчики убьют Торопова! Знал ведь? Ты специально все так устроил, понимал, что они не смогут оставить его безнаказанным…

— Все в пределах правил, — холодно ответил Орлов. — Я не прикасался к вашим картам, не трогал ваших игрушек. Просто Торопов не мог жить. Не имел права. Нужно было только поставить его рядом с людьми, которые… Все в рамках вашей игры.

— Думаешь, ты выиграл? — закричал Игрок. — Думаешь, теперь все будет иначе? Ошибаешься. Следующий раз ты сам будешь убивать. И не двоих-троих, нет… Я тебе сценарий подберу покровавей. Три сотни человек ты отправишь на смерть ради того, чтобы получить золото. Так будут думать твои люди. Те, кого ты всегда защищаешь. Ты понял, Орлов?

— Я понял, — сказал Орлов. — И это ведь тоже будет не финал? Так ведь?

— Там посмотрим… — тихо сказал Игрок. — Может, ты меня еще удивишь…

— Или уничтожу, — беззвучно прошептал Орлов, но Игрок его услышал.

— Попробуй, поручик. А вдруг получится?..

Первым летел бомбардировщик Костенко, за ним — четкими тройками остальные машины.

Никто не вышел из строя. Костенко наблюдал за всем происходящим над Перл-Харбором и видел, как падали самолеты, как гибли его ребята. Немного, как обещал Торопов.

Тот, попав в кабину, кричал, бился, пытался проломить дно бомбардировщика или его борт ударами ног. У него ничего не получилось, да и крики его были почти не слышны за звуком мотора. Перед самым островом Торопов вдруг успокоился.

Костенко оглянулся через плечо и увидел, что Торопов лежит на полу, над окошком в днище кабины и не отрываясь смотрит вниз.

Внизу рвануло, самолет бросило вверх, Костенко еле удержал машину от переворота.

— Есть! — заорал Торопов. — Есть! Это «Аризона»! Тысяча человек — одним движением пальца! Это я убийца? Я?!

Костенко поднял самолет выше, дождался, когда подошла и отбомбилась вторая волна. Японцы улетели, и никто из отряда Костенко не попытался увязаться за ними. Самолеты первой волны ждали в условленном месте — кружились в ста километрах на запад от острова.

Дождались, когда к ним присоединились самолеты второй волны, перестроились.

Самолеты шли красиво, как на параде.

Как на параде.

У двух бомбардировщиков из пробитых бензобаков вытекало горючее, они держались чуть в стороне, чтобы не залить другие самолеты. Потом, когда один из подбитых самолетов пошел вниз, второй устремился за ним — крылом к крылу. И они упали в море рядом. Два всплеска.

— Вы все сумасшедшие, — прошептал Торопов, с ненавистью посмотрел на Костенко и закричал: — Вы все сумасшедшие! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Я должен жить!

Самолеты продолжали лететь.

Вначале закончится горючее у тех, что были в первой волне. Потом — у тех, что взлетели позже. Самолеты устремятся к зеленой, покрытой солнечными бликами поверхности океана. Все. Ни один из них не попытается сесть на воду.

Это все будет. Потом.

А пока — самолеты летели, держа строй. Как будто могли этим что-то доказать.

Или все-таки могли?