Александр Золотько - Цель - Перл-Харбор
Торопов потер ладони, взял со стола бутылку.
— Ну а нам никто не мешает принять по сто капель. Заслужили… Стаканы есть?
Сухарев глянул на Костенко, достал из шкафчика стакан и поставил его на стол.
— Не понял? — удивился Торопов. — Нет посуды? Ну так сбегай ко мне в каюту. Там была пара стаканов.
— Я перед полетом не пью, — тихо сказал Костенко.
— Что значит — перед полетом? — Торопов удивленно посмотрел на капитана. — Какой полет?
— На Перл-Харбор, — спокойно пояснил Костенко. — Нехорошо пьяным за штурвал, никогда не любил этого. А скоро — вылет.
Торопов перевел недоверчивый взгляд с капитана на Сухарева.
— Он что — уже принял? Без меня?
— Нет, товарищ капитан не пил, — сказал Сухарев. — Товарищ капитан готовится к полету…
— Нет, подождите… — Торопов посмотрел на бутылку в своей руке, поставил ее на стол и оглянулся, прикидывая, чем ее подпереть, чтобы не перевернулась.
Заметил шлемофон на кровати возле себя, хотел взять, но Сухарев успел первым — выхватил прямо из-под руки.
— А ты чего, лейтенант?
— Не трогайте мой шлемофон, товарищ Торопов. Я не люблю запаха водки.
— Ты… — Торопов прищурился. — Ты что, тоже собрался лететь?
— Командиру нужен стрелок, — сказал Сухарев.
— То есть никому стрелок не нужен, а командиру…
— А я не могу ни пилотом, ни штурманом, — пояснил Сухарев. — Только стрелком.
— Идиоты! — воскликнул Торопов. — Я же вам все ясно объяснил — вас эта операция не касается. Все! Мы отправим самолеты и свободны. Свободны! Мне обещал человек… Такой человек обещал! Мы не просто свободны. Мы совершенно свободны. Ни Сталина, ни Гитлера, ни демократов с коммунистами. Мы сможем путешествовать в любое время и в любое место. Бабы на выбор — наши. Все, что захотим, — наше. Вы не понимаете?
Сухарев аккуратно разгладил шлемофон на колене.
— У вас совсем мозги отказали… — сказал Торопов. — Черт с ними, с бабами и шмотками. Вы жить будете. Понимаете меня? Жить. Все эти летчики завтра к полудню подохнут. За Родину, за Сталина, за жен с детьми… А вы будете жить. И я буду жить. Вы думаете, мне так просто было договориться о вас? Чтобы не только меня отсюда выпустили, но чтобы и вас… Твари вы неблагодарные. Тупые недалекие твари!
Торопов вскочил с койки, попытался пройтись по каюте, но понял, что места для прогулок здесь нет. Снова сел.
— Почему вам так хочется подохнуть? Ну объясните мне! Объясните! Если есть возможность выжить — нужно жить. И радоваться жизни. Ведь никто и не заметит — подохли вы вместе со всеми или все еще дышите. — От злости Торопова начало колотить. — Героями хотите быть? Так вы уже стали героями. Вы Москву, считай, отстояли от супостата! И не дали самураям напасть на дальневосточные рубежи вашей Родины. Что вам еще нужно, уроды?
— Приказ номер двести семьдесят, — очень тихо сказал Костенко.
— Что? — Торопов демонстративно поднес руку к уху, словно прислушиваясь. — Ась? Для вас не существует этого приказа. Нет его, испарился. Он для тупого безвольного быдла. Для серой массы, которая унавозит своими трупами поля для конопли… А ведь мне показалось, что вы можете стать другими. Вы же вместе со мной гоняли этих летунов. Помнишь, лейтенант, как ты поймал двоих на том, что они собирались рвануть наутек во время дальнего перелета? Это ведь ты их вычислил и взял. И не ты ли их собственноручно вывел в расход?
Сухарев сглотнул слюну.
Он случайно узнал о том, что задумали пилот и штурман. Они просто решили во время полета на дальность в плохих метеоусловиях отстать от строя, скрыться в облаках и рвануть к Корее. Или, если повезет, к Китаю. А японский механик заметил, что они в самолете карту спрятали с нанесенным маршрутом. Сообщил своему офицеру, а тот рассказал Сухареву.
Сухарев взял двух японских солдат, выдернул беглецов из казармы и несколько часов разговаривал с ними, пытаясь понять — как они решились сбежать. Как они смогли решиться на такое?
Да — Торопов подлец, да — он не имел права убивать женщину и ребенка, но ведь тот пилот, номер Двести двадцать третий, заслужил наказание. Нет, не зрелище расстрелянной семьи, тут Торопов был неправ, тут он согрешил и против приказа, и против совести, но… И пилот не знал, что ценой его попытки будет смерть жены и сына. Не знал. Его просто не предупредили.
Но эти двое — знали. Эти двое прекрасно понимали, что их жен и детей — троих, двух мальчиков и девчушку — Торопов убьет. Пристрелит на краю летного поля, как тех, раньше.
И все-таки они собрались улетать.
Сухарев посоветовался тогда с Костенко, лицо того исказилось, как от боли. Капитан ничего не сказал и вышел из комнаты.
Тогда Сухарев пошел к японскому офицеру, одолжил у него пистолет и вывел несостоявшихся дезертиров к морю. Рука не дрогнула.
Потом пришлось все объяснять летчикам и уговорить Торопова не трогать семьи. Не было дезертирства. Не успели они.
Только для тебя, сказал Торопов. Ты это впервые вывел человека в расход, спросил Торопов. А когда Сухарев кивнул, Торопов усмехнулся и сказал, что это возбуждает. Правда, лейтенант?
— Они были виноваты, — сказал Сухарев.
— И что? Что следует из этого? — Торопов потер лицо руками. — Я чего-то не понимаю, наверное. Вы хотите мне доказать что-то? Что я негодяй, а вы молодцы? Все в белом?
Торопов вспомнил свой берлинский мундир и кашлянул, немного смутившись.
— Подождите, парни… — Торопов хлопнул ладонью по колену. — Вы не согласны с чем-то? Не нужно было договариваться с японцами? Вы что, не понимаете? Если бы японцы не ударили по американцам, то рано или поздно ударили бы по Союзу. Вы это понимаете?
— Понимаем, — сказал Сухарев, посмотрев на молчащего Костенко.
— Понимаете… Если бы вам сказали, что нужно рискнуть. Пожертвовать собой или еще тремя сотнями человек… Это ведь меньше батальона. На фронте каждый час гибнет по батальону. Каждые полчаса. Батальон — даже не разменная монета. Так, порция горючего для войны. Спичка. Лучина. Сгорел — выбросили. Сколько народу у вас на глазах погибло двадцать второго июня? Что, меньше? А если бы кто-то предложил угробить три сотни летчиков, чтобы не было этой войны? Вы бы и тогда сказали, что это слишком большая цена? Не молчи, капитан, не молчи! Скажи! Сам скажи, не жди ответа от этого мальчишки! Ты бы умер, чтобы жили твои родные? Умер бы?
— Умер, — глухо сказал Костенко.
— Так и любой бы из этих умер… — Торопов махнул рукой куда-то в сторону. — Ну, кроме тех, которых лейтенант пристрелил. Я ведь специально предложил набирать в группу семейных. Причем таких, чтобы у них в семьях все в порядке было — любовь и уважение. Думаешь, ваш великий гений товарищ Сталин не понял, зачем я сюда еще и семьи тащил? Прекрасно он все понял, большого ума человек. Гигант мысли. Но вы смотрите на меня, как на убийцу. На меня, а не на него. Как на убийцу, а не на человека, который спас Москву и весь ваш гребаный Совок. Думаете, мне Сталин спасибо сказал? Нет, он решил меня уничтожить. Меня, слава богу, предупредили. И черт с ним, со Сталиным. Но вы — твари неблагодарные. Умереть они решили… Чтобы мне стыдно стало? Идиоты! Мне не может стать стыдно. Не может! Потому как я знаю, что самое главное в жизни. Не деньги, не бабы, не жена с детьми и не Родина. Самое главное в жизни — это жизнь. Возможность дышать, возможность думать, жрать, пить, срать… Это — главное. И я вам предложил это самое главное. Как перед свиньями бисер высыпал. Что смотрите на меня? Скажите, что не нужно было всего этого затевать! Ну скажите!
Торопов еле сдержался, чтобы не врезать в лицо кого-то из этих идиотов. Ему, собственно, было наплевать — выживут они или завтра отправятся на корм рыбам. Ему хотелось иметь при себе двух благодарных людей, обязанных ему жизнью. А они…
Но с другой стороны, они сейчас своим упрямством оскорбляют его. В лицо плюют. Они хотят быть чистыми, а он, значит…
— А зачем вы здесь? — спросил вдруг Сухарев.
— Что значит — зачем?
— Младший сержант Майский пожертвовал своей жизнью ради семьи своего командира, — сказал Сухарев. — Я тогда не мог понять смысла его поступка. Идет война, гибнут люди, от него, от младшего сержанта Майского в том числе, зависит — остановим мы немцев или нет. Он может драться, может убивать немцев, а он умирает ради женщины и двух детей. Я не мог понять… Не мог… А здесь… На острове вдруг понял. Он ведь не с немцами воевал. И я — не с немцами воевал. Понимаете? Он защищал людей. Не абстрактный народ, а вот эту женщину и вот этих детей. Разве это плохо?
Лейтенант смотрел на Торопова немного удивленно, словно его поразило, что взрослый человек, даже старый — ведь сорок лет это уже старость, — как он не понимает таких простых вещей.
