Александр Золотько - Цель - Перл-Харбор
— А зачем вы здесь? — спросил вдруг Сухарев.
— Что значит — зачем?
— Младший сержант Майский пожертвовал своей жизнью ради семьи своего командира, — сказал Сухарев. — Я тогда не мог понять смысла его поступка. Идет война, гибнут люди, от него, от младшего сержанта Майского в том числе, зависит — остановим мы немцев или нет. Он может драться, может убивать немцев, а он умирает ради женщины и двух детей. Я не мог понять… Не мог… А здесь… На острове вдруг понял. Он ведь не с немцами воевал. И я — не с немцами воевал. Понимаете? Он защищал людей. Не абстрактный народ, а вот эту женщину и вот этих детей. Разве это плохо?
Лейтенант смотрел на Торопова немного удивленно, словно его поразило, что взрослый человек, даже старый — ведь сорок лет это уже старость, — как он не понимает таких простых вещей.
— Ведь смысл войны не в том, чтобы убить всех врагов, — сказал Сухарев. — Смысл в том, чтобы защитить своих. Женщин, детей… И в сводках должно звучать — не уничтожили тысячу вражеских солдат, а спасли сотню людей. Десяток. Это — важнее.
— Бред, — отмахнулся Торопов. — Какой бред… Не убий, подставь вторую щеку…
— Почему — не убий? Если для того, чтобы защитить свою семью, защитить женщин, детей, стариков, придется убить убийцу — это правильно. Только радоваться тут нужно не тому, что ты убил, а тому, что спас.
— Ловко придумал, лейтенант. То есть ты не расстрелял тех двоих, ты спас их семьи? Так?
— Так.
— Тогда и я не семью расстрелял. Я спас… Ну, как минимум семьи тех летунов, которые, испугавшись, не решились бежать. Ведь так по твоей логике? Так получается? — Торопов засмеялся. — Молод ты еще, лейтенант, со мной в логике тягаться. Не такие хвост поджимали в споре и выглядели полными идиотами. Значит, прекращайте фигней маяться. Я не злой, я не стану на вас обижаться… Мы с вами признаем, что для спасения всей вашей страны… для спасения миллионов людей нужно было отправить на смерть три сотни советских летчиков. Мы пришли вместе с вами к выводу, что такой баланс совершенно честный, и…
— А почему нельзя было просто их предупредить? Сказать, что нужно делать и на что они идут? Думаете, они бы отказались? Летали же на Берлин наши бомбардировщики? Там ведь тоже шансов было немного…
— А здесь — нет вообще, — перебил лейтенанта Торопов. — Нет шанса вообще. И что — они добровольно пошли бы на верную смерть? Не смешите меня… А те две тысячи американцев, которых наши соколы сегодня убьют, — они согласились бы умереть ради победы над германским фашизмом и японским милитаризмом? Прямо в очередь бы построились? Ты романтик, Сухарев! И твой капитан — тоже романтик! Романтики — самые опасные люди на земле! Художники, поэты, романтики… Вам не приходило в голову, что всю нынешнюю кровавую мясорубку организовали именно романтики? Сталин в молодости писал стихи. Очень неплохие, кстати, в конце прошлого века, когда он еще не был Сталиным, а был всего лишь Сосо Джугашвили, его виршики включили в сборник классической грузинской поэзии. А он вместо того, чтобы стихи писать, стал теракты организовывать. Гитлер — недоучившийся художник. Ему бы чуть везения — и он бы сейчас картины рисовал, а не всю Европу раком поставил. Муссолини — писатель и журналист. Черчилль — писатель и журналист. Он даже Нобелевскую премию по литературе получит. Рузвельт… Вот тут я не знаю… Хотя… Он же инвалид. Он ходить не может… И с удовольствием отправляет сотни тысяч здоровых парней на убой.
Торопов взял бутылку со стола, отхлебнул из горлышка.
— Думали, что их не накажут… Все свое получат, все… Гиганты мысли, романтики хреновы… Муссолини вместе с любовницей повесят, Гитлер вначале любовницу отравит, а потом и сам себе пулю в висок… Сталин подохнет в пятьдесят третьем один, так и не дождавшись помощи… Рузвельт околеет в сорок пятом. Черчилля, как собаку старую, в том же сорок пятом попрут на выборах с премьерства, поставят чистенького, не замаравшегося…
— Никто из них не пытался сдаться? — спросил Сухарев тихо.
— Что?
— Никто не пытался сбежать или выторговать себе жизнь? На колени не становился?
Сухарев посмотрел в глаза Торопову, и еле заметная улыбка появилась на его губах.
Знает, подумал со злостью Торопов. Ему, наверное, Орлов рассказал о том, как стоял Торопов перед Вождем на коленях, жизнь вымаливал.
— Так, значит? — осведомился Торопов. — Значит, ты бы на колени не стал?
Сухарев пожал плечами. Для него это не было вопросом. Он не задумывался над этим не потому, что просто не верил в возможность такого выбора. Он просто знал, что вымаливать жизнь — это неправильно. Это стыдно. Это подло, в конце концов.
— Значит, не стал бы… — Торопов медленно вытащил из кармана комбинезона пистолет. Щелкнул предохранителем. — А мы сейчас проверим…
Сухарев, не отрываясь, смотрел на дуло оружия.
— Правильно смотришь, — засмеялся Торопов. — Отсюда вылетит птичка. Вот прямо отсюда. Решай, лейтенант, решай — ты подохнуть хочешь прямо здесь или жить будешь на моих условиях. Ну?
Торопов взвел курок.
— Посчитать до трех? — спросил Торопов.
— Дурак, — тихо сказал Сухарев.
— Что?!
— Дурак, — повторил Сухарев. — Я же вместе со всеми лететь собрался, ты забыл? Умру я на час раньше, на час позже — это уже роли играть не будет.
— И что — совсем не страшно? — Торопов поднял пистолет, прицелился лейтенанту в лицо. — Что испытываешь, крысенок? Не страх смерти? Ты же еще не понял, что улетать будешь на смерть. Пока — ты только в самолет сесть собрался. А когда… Когда капитан самолет вниз направит — ты уверен, что не обосрешься? Ты же не солдат, ты особист. Ты в атаку не ходил никогда. У тебя даже семьи нет, не из-за чего дергаться. И ты думаешь, что твой капитан не испугается в последний момент? Думаешь, в восторге он будет, когда горючее в его аппарате закончится? Песни станет орать радостные? «Интернационал» или «Варшавянку»? Только тогда поздно будет. Поздно, слышишь? И тебе — тоже поздно. Ты со своего места даже не сможешь толком море рассмотреть, так задом наперед и влетишь в океан…
Не отводя оружия от Сухарева, Торопов сделал еще глоток из бутылки.
— Ты ради чего подыхать собрался, Сухарев? Ради каких-то идеалов, вдруг проснувшихся в твоем убогом мозгу? Это сейчас ты не боишься…
— Боюсь, — сказал Сухарев, сглотнув.
— Ну вот, хоть одна нормальная реакция…
— Боюсь, что остальные подумают… Решат, что я струсил и не вышел на палубу. Скажут, что я…
— Понятно… — разочарованно протянул Торопов, опуская оружие. — Понятно… А ты, капитан, ты зачем собрался умирать? Ну хрен с ней, с полной свободой. Предположим, я разрешу тебе забрать семью с собой. Все вместе будете жить. Все живы, все здоровы… Знаешь, какую жизнь можно организовать твоим детям и жене в будущем? А так, если ты подохнешь сегодня, они останутся в сорок первом году. Вдова и сироты. И да здравствует товарищ Сталин! Их-то сюда не привозили, они остались там, на материке… Ты понимаешь, что своей смертью ты им хуже сделаешь? Можешь это понять? Ради чего ты им жизни искалечишь? Скажи, капитан! Никто ведь о твоем геройстве не узнает. И даже если бы узнала твоя жена… вдова, что ты так героически себя угробил, мог выжить, а угробил… она счастлива будет? Ей же всю жизнь пахать придется, у нее ведь профессии нет. Жена командира — профессия. А вдова, даже еще после войны… Она полы мыть будет, стиркой подрабатывать. У нее хватит сил и средств, чтобы твоим детям образование дать? Хватит? Нет? Ты ведь даже не подумал об этом, капитан, любящий муж и заботливый отец…
На лице Костенко играли желваки, но капитан молчал.
— Нечего ответить… — удовлетворенно протянул Торопов. — А если нечего ответить, значит, нечего и в самолет лезть. А что остальные подумают… Наплевать на то, что остальные подумают. Они подохнут, а вы будете жить. Тут даже и решать нечего. Можете выйти на палубу, помахать им рукой.
Торопов посмотрел на часы.
— Так, пора собираться. Или, если вам так тоскливо будет смотреть вслед улетающим товарищам, оставайтесь в каюте. Закройтесь, допейте водку. И к вечеру все станет выглядеть совсем иначе. А когда мы отсюда выберемся… Из этого гребаного времени, то вы быстро забудете о глупостях, которые вам лезли в голову… — Торопов поставил пистолет на предохранитель и спрятал в карман. — Вы как хотите, а я схожу, полюбуюсь вылетом.
Сухарев встал с койки.
— Романтики, мать вашу так… — Торопов тоже встал с койки. — Я бы…
Договорить он не успел — Сухарев ударил. Четко и сильно, как на занятиях. Торопов захрипел и стал оседать.
Костенко подхватил его и положил на койку.
— С-суки… — прохрипел Торопов.
Снова его ударили… Обманули и ударили, как тогда, во дворе возле дома… Миллион лет назад. С тех пор произошло много всего, но он помнит, как Нойманн и Краузе подхватили его ослабевшее тело и потащили в машину… Вот как сейчас Костенко и Сухарев тащат его из каюты. Зачем?
