Виталий Корягин - Винг
— Нет, мам, не обжег… — Эдвард опустил голову. — Тут долго рассказывать надо… Если в двух словах, ранили меня, тяжело ранили, почти убили! И остался бы я навсегда калекой… — он шепотом начал свой невероятный рассказ.
Мать неподвижно застыла, широко раскрыв глаза, молча слушала его, не перебивала вопросами, не охала, не сомневалась.
Когда Эдвард через полчаса замолчал, выложив все, она попросила севшим, как от слез, голосом:
— Покажи мне руку, сынок…
Он стянул под столешницей перчатку, мать долго глядела на мертвенную белизну, затем подняла на него скорбные глаза. Он втиснул пальцы назад в тесную замшу.
Не дожидаясь, пока Эдвард закончит возню с непослушной шнуровкой, мягкими, родными с пеленок руками мать притянула голову сына к себе, сдвинула ленту с глаза, несколько долгих мгновений всматривалась в черный, как мрак ночи, чужой, неживой зрачок.
Руки ее, как надломленные ветви, медленно опустились вниз, она, совсем как Ноэми когда-то, прошептала:
— Бедный ты мой, бедный…
Эдвард взял ее пальцы в свои:
— Не расстраивайся, я внутри не изменился, мам! Все будет хорошо, вот увидишь! Через годик машину снимут, и я сам смогу ходить. А тебя хочу забрать с собой, там тебе сердце подлечат…
Мать горько усмехнулась бледными губами:
— Железное всунут, как тебе? Нет, сынок, никуда я не поеду, здесь жила, здесь и умру!
Она порывисто поцеловала его в лоб, в щеки:
— Ты не казни себя, мой добрый! Молодец, что о старухе подумал…
Он покрутил головой:
— Ну, какая же ты старуха?!
Мать встала, прижала левую руку к груди, там, где сердце:
— Возраст, сынок, меряют не годами, а горем… Сколько лет мне добавили сегодня твои беды? — лицо ее вдруг побелело, как мел. — Нет-нет! Ты не виноват…
Эдвард испугался:
— Тебе плохо?!
— А-а! Сейчас отпустит, я уж привыкла. Пойду, прилягу… И ты, сынок, ложись, устал небось… Или твоя… машина не устает?
— Она-то нет, а я устаю. Мам, мы с тобой завтра поговорим, ты не переживай, все будет в порядке, я тебя уговорю ехать со мной лечиться! Мать улыбнулась, потрепала сына по волосам, совсем, как в детстве. Твердыми шагами пошла к выходу, на миг остановилась возле капеллана, сказала ему что-то. Отец Бартоломью кивнул в ответ. На прощанье она обернулась и, как делала в детстве, показывая, что у них двоих какой-нибудь общий секрет, незаметно помахала ему рукой перед тем, как шагнуть в проем двери за массивный гранитный косяк.
Пора было и Эдварду подумать о сне.
В замке, как и по всей Европе в те времена, включая и королевские резиденции, все было направлено на обеспечение безопасности его обитателей. Толстые стены, минимум дерева и ткани — пищи для пожара, узкие двери, крутые лестницы, какие легче защищать, мало света, так как бойницы глубоки и узки, зато не влетит смертоносная стрела. Все подчинялось принципу: лучше жить проще, но дольше. Комфорт по значению шел даже не шестнадцатым номером. О нем пока и не мечтали. Эдвард вспомнил с сожалением о далеких удобных излишествах Востока, таких, как отдельная комната, он прекрасно знал, что здесь их две, кроме общего зала: опочивальня тана и его жены и светелка Бренды в третьем этаже башни, которую она делила со своей служанкой, спавшей на полу у порога.
Сакс с досадой подумал:
— Прежде чем лезть с крестовыми походами учить весь мир, как жить, неплохо бы сначала самим научиться чему-нибудь путному!
Подошел старик-капеллан, несколько минут поговорил с ним о том, о сем, и, ласково благословив на ночь своего выросшего питомца, удалился.
Эдвард перегнулся через стол к своему сквайру:
— Алан, кончай пить, надо и нам спать ложиться. Давай, давай, завязывай, не лей им, не то, боюсь, сегодня ночью батюшкина дружина не будет представлять собой боеспособной единицы. Надо намекнуть ему, чтобы он своим орлам разрешал пить только по очереди, в две смены, не дай Бог, соседи пронюхают, как тут весело гуляют. Тут кругом разбойник на разбойнике, одни норманны. Им и королевская власть — тьфу, если захватят замок, назад не отдадут.
Гэл неохотно вылез из-за стола.
Эдвард тоже поднялся:
— Сходи, пожалуйста, на конюшню! Заметил, где она? Да, за угол свернуть… Принеси-ка наши попоны и сумки… Тут в башне под лестницей чулан есть, мы с тобой там ляжем. Хью, мне кажется, и здесь на соломе выспится, с дружиной. А, Хью? Пойду, гляну, в чулане раньше седла и другую сбрую складывали для сохранности от крыс, так, небось, они и сейчас там лежат… Место расчищу…
Друзья долго беседовали вполголоса, лежа рядом на попонах. За два года где только они так не ночевали? Гэл, оказывается, сам и не думал пьянеть, подливал только соседям.
Довольно захихикал, толкнул сакса локтем:
— Я в первый день знакомства никогда не напиваюсь, не хочу произвести плохое впечатление. Первое, оно, говорят, самое верное! Потом хоть залейся, а все равно будут помнить, что трезвенник. Зато не без пользы время провел: узнал, много ли настоящий сакс выпить может. Знаешь, сколько? Чуть меньше настоящего гэла… А интересная у тебя кузина! Сколько ей лет?
— Ровесники мы с ней, — неохотно буркнул Эдвард.
— Это ты от нее в Святую землю рванул? Да, хорошо, что она тебя не догнала… Чувствуется, что будущему мужу с ней скучно не будет, нет! Слушай, Эд, а, может, мне на ней того, жениться, ну, конечно, если я тебе дорогу не перебегу? А что?! Я уже в двадцать четыре — сквайр, поднатужусь, глядишь, и сэром стану. Денежки у меня есть, ферму купить хватит… Гэлы с саксами не ссорились…
Сакс грубо прервал полет матримониальной фантазии друга:
— Ферму… Зря ты на Бренду губы раскатываешь, Ал! Батюшка за нее дрожит, как за собственные… хм… глаза. Она по отцу, мужу моей тетки, сакского королевского рода, но не это главное. Поместье у нее, наследство от родителей, такое, что иному графству мало уступит! Отец мой, ее дядя, самый ей близкий родственник и опекун, раньше мечтал за нашего принца сакского Ательстана ее выдать, а сегодня отец Бартоломью мне рассказал: как тому на турнире по месту для короны булавой шарахнули, и он приказал всем патриотам долго жить, отец для Бренды с десяток женихов перебрал, да все что-то его не устроили. Этот — беден, этот — не ревнитель сакского дела, тот — еще что-нибудь не слава Богу… То мне за невинные поцелуи с этой принцессой пришлось из дому в Палестину бежать, а теперь, смотрю, не меня ли захотел в женихи приспособить, не знаю только, что завтра, на трезвую голову, скажет…
— Дорогу-то ты не перебежишь, Ал… После Ноэми на других глаза бы мои не глядели! И знаю, что ничего не выйдет у нас с ней, и еврейка она, и ссорились, было, и по пустякам, и по большому счету… А только других мне не надо! И не могу я понять, почему она в ад должна попасть? Да все знаю я: прокляты жиды, они Господа нашего Иисуса Христа распяли. Но она-то не распинала, она-то все заповеди Его соблюдает: не ворует, не обманывает, не убивает… Молятся евреи тому же Господу, тысячу лет с лишком после Христа — все молятся… Что ж он, не видит, что веруют они в него? Что, сказать им не может, мол, заблуждаетесь вы, ребята, не так лбом об пол стучите? Почему не узрят жиды, турки, язычники всякие свет Божьей истины, ведь мне-то, тебе, даже Штолльбергу, сволочи проклятой, она очевидна? Неужели Ноэми, доброй, нежной, умной, верующей в Господа Бога в конце-то концов, гореть в вечном пламени за чужие грехи? Выходит, и правильно говорил мне Тигран: — Вы жестокие, поэтому и Бог у вас жестокий!
— Да-а! Задал ты мне, сэр, вопрос… Мне тебе на это и ответить-то нечего, кроме одного слова… Вера! — гэл приподнялся на локте, дыша мальвазией в лицо друга. — Все дело в ней, в вере! Ну, сам поразмысли, если бы все было так ясно, не надо было бы верить. Что мне верить в эту дверь, когда вон она — висит! А тут, как в игре, когда угадать надо, сколько пальцев на "раз, два, три" выкинут. Ты веришь, что два, турок, что семь, а жид, и вовсе, что девять, а выиграет-то кто-то один! Так и здесь, у всех свои попы, у каждого своя Библия, или там Коран с Талмудом, и кто скажет, который выиграет?..
— Что ты несешь?! Значит, ты считаешь, что Господь нам персты кажет, мы гадаем, а кто ошибся — в геенну кувырком?
— Так-то так! Но я ставлю на нашего Христа! — хмыкнув, заверил гэл.
— Ничего себе, игра! Ну, нет, Ал, я отказываюсь в такого Бога верить, это у тебя выходит какой-то злобный придурок, а не Господь! Нет, Бог добрый, он простит и меня, и Ноэми, и всякого, кто соблюдает его заветы.
— Молчи, Эд, не гневи Его! — мрачно сказал Алан. — Что ты удивляешься, нам всегда попы рисовали какого Бога? Дескать, накажет он вас, маловеров, за грехи ваши, и отцов ваших покарает, и детей, и родичей, и знакомых тоже, и скот, да все сорок четыре колена! Он чужих не любит, пусть они три раза добрые люди! Молчи, я верю, что за эти слова плохо тебе будет, Эд. Молись лучше, чтобы простил он тебе их, ослу такому! И я помолюсь за тебя…
