Муля, не нервируй... Книга 2 - А. Фонд
Он продолжал молчать. Пауза затягивалась.
Я тоже не спешил ничего говорить.
Когда тянуть дальше было уже некуда, и я реально подумывал о том, чтобы закрыть дверь и вернуться к «Графу Монте-Кристо», он таки сказал:
– Иммануил Модестович Бубнов?
Я кивнул, всё также без слов. Ну, а что, глупый вопрос.
На лицо Завадского набежала тень, я явно играл не по его правилам и ему это не нравилось.
Ну, что же, не я к нему пришел ведь.
Поэтому он вздохнул и продолжил отеческим тоном:
– Позвольте представиться, Юрий Александрович Завадский. – И опять сделал паузу.
– Очень приятно, – ответил я, не делая никаких попыток продолжить разговор (очевидно, в этом месте я должен был всплеснуть руками и порадоваться, что столь великий человек почтил моё скромное жилище своим присутствием).
– Я к вам по делу, – сказал он.
– По личному? – чуть изогнул одну бровь я.
– Почему сразу по личному? – не понял он.
– Ну, вы же пришли ко мне домой, а не на работу, – пояснил я, – тем более в столь поздний час.
Завадский нахмурился:
– Вы уже спите, что ли?
Вопросик был с подвохом, на часах было ещё даже не детское время.
Я не ответил, просто пожал плечами, правда, на лицо напустил благожелательный вид.
– Мы можем поговорить? – уже более раздражённо повторил он.
Я не стал провоцировать конфликт, и посторонился, пропуская его в комнату.
Он вошел и бросил взгляд на аскетическую обстановку Мулиного жилища (ковры у Ложкиной я так и не забрал, лень было). Потом он отметил наличие холодильника и недешёвой посуды в шкафу.
– Присаживайтесь, – мне таки пришлось отыгрывать роль радушного хозяина, – кофе, чай?
– Чаю, если можно, – кивнул он и уселся за стол.
Я раскочегарил примус и поставил чайник греться.
Пока вода закипала, я уселся напротив него.
– Иммануил Модестович, – начал разговор он и в его голосе проскользнули недовольные нотки, видно, что как он не старался, но не смог взять себя окончательно в руки. – Скажите, пожалуйста, а зачем вы Фаину Георгиевну в театр к Глориозову пристроили?
– В каком смысле пристроил? – состроил удивлённое лицо я.
– Вчерашний спектакль, – Завадский уже не ходил вокруг да около, а в открытую демонстрировал недовольство. Он вытащил какую-то тонюсенькую газетёнку, я не успел увидеть название и положил её передо мной.
Я скользнул глазами по статейке и чуть не фыркнул: хвалебная ода о таланте Раневской и об оглушительном успехе «Скомороха Памфалона».
– И? – спросил я.
– Роль скомороха для такой выдающейся актрисы – это преступление против человечества! – слегка пафосно сказал он.
Тут как раз вскипела вода и я, вместо ответа, пошел делать чай.
Завадский сидел, злился и терпеливо ждал.
Я заварил чай и поставил перед ним дымящуюся чашку. Вытащил из холодильника кусок торта, что остался со свадьбы, и Дуся притащила мне, и тоже выставил всё на стол.
Ещё немного подумал, достал из холодильника сыр и тоже порезал на блюдечко.
Затем сделал ещё и себе чай и уселся с чашкой напротив Завадского.
А он всё это время молчал. И сейчас тоже не делал попыток возобновить разговор.
Ну что же, пасс засчитан, один-один.
Но пришлось отвечать:
– Нет плохих ролей, – не менее пафосно (причём подчёркнуто пафосно) ответил я, – есть плохое исполнение. Или плохие актёры. Или плохой репертуар…
Дальше я развивать мысль не стал, но Завадский понял и побагровел:
– Я предлагал ей хорошие роли! Никто не виноват, что она…
– Конечно-конечно, – лучезарно улыбаясь, перебил его я, – никто не виноват. А актёр без ролей жить не может. Поэтому у Глориозова появилась свободная роль, вот она и пошла играть. Что здесь ужасного?
– Она делает Глориозову репутацию! – фыркнул Завадский.
– Вам она сколько лет её делала? – прищурился я и добавил, – попробуйте лучше этот сыр, Юрий Александрович. Это Дуся делала, из домашнего творога. Ей из деревни привозят. Жирный такой, рассыпчатый, чудо, а не творог.
Но Завадский сыр не хотел. Он хотел разборок. Поэтому, даже не посмотрев на Дусин сыр, возмущённо сказал:
– Не надо лезть, куда вас не просят, Иммануил Модестович!
На эту сентенцию я не стал отвечать никак.
А Завадский уже завёлся:
– Не надо лезть в искусство грязными руками!
Ответить я не успел, дверь без стука распахнулась и на пороге застыла Фаина Георгиевна:
– Муля, ты представляешь… – воскликнула она, и осеклась, увидев Завадского за моим столом, мирно пьющего чай.
Он тоже никак не ожидал её тут увидеть, дёрнулся и расплескал чай на свежеоткрохмаленную Дусей скатерть. На кипенно-белой поверхности расплылось рыжее пятно.
– Это что ещё такое?! – возмутился он, и посмотрел на меня.
– Это называется свинство, – подсказал я, – Дуся старалась, скатерть крахмалила. Между прочим, это ещё моей бабушки скатерть. С родовыми вензелями. Она сама лично вышивала.
Но на Завадского моя семейная история не произвела совершенно никакого впечатления. Как и не было раскаяния на его красивом лице. Синие глаза метали молнии, губы кривились.
Он уже собрался сказать что-то явно язвительное, когда Фаина Георгиевна опередила его и обратилась, почему-то ко мне с ехидными словами:
– Да уж, Муля, не ожидала от тебя такого! – свирепо сказала она, – ты приглашаешь в гости человека, который уничтожил меня!
Я аж икнул от неожиданности.
– Вы пытались растоптать мой замысел, Фаина! – вскричал вдруг Завадский.
– Да шо вы гаварите! – на еврейский манер ответила Фаина Георгиевна и вошла в комнату. Она была настроена решительно, и я понял, что всё только начинается.
– Вы постоянно топчете мой замысел! – не унимался Завадский.
– Какой замысел? – не понял я (точнее я-то сообразил, но пытался немного разрядить обстановку).
– Ах, там был великий замысел! – деланно расхохоталась Фаина Георгиевна, – он решил поставить «Шторм» по-новаторски. Ты только представляешь это?!
Она оглушительно расхохоталась.
– Это была визитная карточка «Моссовета»! – взревел Завадский, но Фаина Георгиевна не обратила на него никакого внимания и начала рассказывать, обращаясь только ко мне:
– Там, значит, по великому замыслу, перед началом пьесы мы должны были все сидеть за столами и читать свои слова перед зрителями. Ну, как бы мы превращаемся в персонажей пьесы. И тут
