Александр Золотько - Цель - Перл-Харбор
Экипажи авианосцев не стремились выяснить, кто живет в запретных каютах. Шла обычная корабельная жизнь. К ней привыкли даже советские летчики, поначалу здорово страдавшие от морской болезни.
Последний раз Костенко совершил свой объезд личного состава этой ночью. Поговорил с людьми, стараясь избегать казенщины и банальностей, но как тут придумаешь шесть разных искренних речей по одному и тому же поводу?
Держитесь, товарищи. Осталось совсем немного потерпеть, а потом — в бой. Наши начали наступление под Москвой, рассказывал Костенко. По радио, естественно, еще ничего не передавали, пятого декабря советские войска только нанесли первый удар, результатов особых пока не было, да если бы и были, то японцы все равно ничего русским бы не сообщили. Об ударе, о сибирских дивизиях, о том, что Красная Армия наступает и будет наступать до самого января сорок второго года, Костенко рассказал Торопов.
Значит, не зря, сказал кто-то из пилотов на «Хирю».
Не зря, ответил ему Костенко.
Наш выход, сказал штурман на «Дзуйкаку». Скоро наш выход.
Летчики еще, наверное, что-то хотели бы сказать, но рядом с Костенко стоял Торопов, и разговора по душам не получалось. Торопова старались не замечать, не отвечали на его приветствия, но настроение поговорить с Костенко в его присутствии не было.
— Утром в половине пятого — подъем, — говорил Костенко. — Позавтракать, одеться и на палубу. Ни с кем не заговаривать, особенно тем, кто идет во второй волне. Все помнят?
Помнили все.
— Взлетели, встали в круг, ждем остальных, — говорил Костенко. — Потом делимся на группы и уходим на цель. Все по расписанию. Там нас ждут не союзники. Там — немцы, которые рвутся к Москве. Это все должны понимать…
Все понимали. Во всяком случае, никто не возражал.
— Истребители помнят — кроме американцев следить и за японцами. Если кто-то из них попытается атаковать запрещенные объекты на земле — валить без жалости. Японцы об этом приказе знают, в обиде не будут. Идти придется над морем, около трехсот километров, держитесь за японцами. Все должны быть над целью. Туда нас доведут японцы.
И каждый раз Костенко непроизвольно делал паузу, ожидая, что вот сейчас кто-то из пилотов или штурманов спросит, а кто их поведет обратно, на авианосцы. И каждый раз никто паузой не воспользовался.
— А ты боялся, — засмеялся Торопов, когда они вернулись на «Акаги». — Ты, кстати, о чем с личным составом говорил, когда я выходил из каюты? Все ведь рассчитано и подготовлено.
— Рассчитано и подготовлено, — эхом повторил Костенко.
— Значит, иди к себе, — сказал Торопов, — я схожу к местному начальству на последнюю беседу. Потом возьму бутылку и заскочу к вам.
— Хорошо, — кивнул Костенко.
— Капитан, — Торопов тронул Костенко за плечо и усмехнулся, когда Костенко отшатнулся от него, как обычно. — А это правда, что ты был в плену у японцев?
— Да. Две недели. На Халхин-Голе. Мой самолет сбили, уцелел я один. А через две недели бои закончились и японцы сдали меня нашим.
— И тебя не наказали за это? — удивился Торопов.
— Нет. Медаль вручили, «За боевые заслуги», путевку в Пицунду, в дом отдыха. А что?
— Странно… И не наказали…
— Не поверите, товарищ Торопов, перед войной, кажется, в марте, даже приказ был издан о помощи семьям военнослужащих, попавших в плен.
— Чуден мир, — снова засмеялся Торопов. — Тогда — в Пицунду, сейчас… Ты же июльский приказ номер двести семьдесят помнишь?
— Помню. Его все наши помнят.
— И это правильно, — с нажимом произнес, разом посерьезнев, Торопов. — Все пусть помнят. Ладно, я пошел, освобожусь — заскочу.
Костенко вошел в каюту.
Сухарев сидел на койке и, казалось, дремал. Когда капитан вошел, Сухарев открыл глаза.
— Я форму погладил, — сказал Сухарев. — Ваша — вон там, на столике лежит.
— Спасибо. — Костенко сел на свою койку. — Торопов сказал, что зайдет. У него есть водка.
— Хорошо, — кивнул Сухарев. — Как личный состав?
— А что личный состав? Готовятся. Тоже, наверное, форму отутюжили. Писем домой писать нельзя. Сидят, ждут. Кто-то, может, спит…
— Я попробовал, — сказал Сухарев. — Не получается. Закрыл глаза — и снова то утро…
То утро, подумал Костенко. Они никогда не обсуждали того, что произошло в «то утро». Словно и не было его, словно напрочь исчезло оно из их памяти. Летчики при них тоже не вспоминали о случившемся в «то утро». Но помнили. Такого нельзя забыть. Костенко, например, помнил все, до мельчайших подробностей.
Помнил, например, что восходящее солнце отражалось в осколке стекла, каким-то странным образом попавшем на взлетную полосу. Огненная точка больно жалила Костенко в глаза, но капитан не отводил взгляда и не моргал. Ветра не было. Даже чайки, кажется, не кричали.
Личный состав Особого отряда был построен, как приказал товарищ Торопов. В японской форме советские летчики смотрелись странно, как-то неестественно. Что-то нереальное было в этом. Ненастоящее. У них и имен-то не было, только номера.
Разговаривая друг с другом, они, наверное, как-то называли друг друга: не Сто тридцатый и Восемнадцатый, а Иван, Петр, Николай, но сам Костенко, Сухарев и Торопов к ним обращались по номерам. Благо цифры были написаны белой краской на спинах комбинезонов и на левой стороне груди.
Триста пятнадцатый, ко мне, приказывал Костенко, и пилот подбегал, прикладывал руку к козырьку японской каскетки и рапортовал, что Триста пятнадцатый прибыл. И не важно было то, что совсем недавно этот Триста пятнадцатый был командиром эскадрильи, майором, орденоносцем. И неважно было то, что по бумагам он сейчас где-то воюет. Здесь и сейчас он только номер. На время особой операции. Ясное дело — только на время операции.
Вам было доверено особое задание, товарищи, объявил Торопов на первом построении. Родина и партия, выкрикнул Торопов, Родина и партия ждут от вас мужества и настойчивости. Товарищ Сталин…
Напрасно он все время говорит «вам», подумал тогда Костенко. Лучше бы звучало «нам», но тут Торопов, сознательно или бессознательно, но старательно и четко проводил линию между собой и всеми остальными. ВАМ поручено. ВАМ доверено.
Торопов не произвел особого впечатления на первом построении.
Люди собрались все серьезные, бывалые. Кого-то из них выдернули из самого пекла боев, кого-то из полков, отправленных на переформирование, а часть прибыла сюда прямо из мест заключения.
Эти держались особняком, глядели на окружающих настороженно, словно боялись, что кто-то там наверху снова что-то перепутал и их сюда привезли по ошибке. Странно, но именно так или почти так они думали и тогда, когда их только что арестовали, прогнали через череду допросов и зачитали приговоры.
Ошибка, думали они. Кто-то ошибся, но там, наверху, скоро все поймут и исправят.
Может, ошибка, думали они и сейчас. А вдруг…
График обучения был очень плотным. Люди знакомились с новыми машинами, вылетали несколько раз на спарке с японскими инструкторами, а потом — сами, без надзора.
Правда, тройка японских истребителей все время крутилась неподалеку от зоны полетов, но на нее внимания почти не обращали. Пока один из русских не попытался оторваться от группы и вылететь к сопкам на другом берегу бухты.
Тройка атаковала сходу, огонь на поражение не вели, трассы очередей неслись мимо нарушителя, указывая направление, тот, не ожидавший такой быстрой реакции, вырываться из клещей не стал, повел машину на посадку и сел — аккуратно, по-инструкторски, на три точки. Зарулил на стоянку и сидел в кабине, ожидая продолжения.
Двое японцев из аэродромной охраны подбежали к самолету, дождались, пока пилот выпрыгнет на землю, потом повели его, подталкивая штыками, к штабу.
До вечера пилоты обсуждали происходящее. Ночевать в казарму номер Двести двадцать третий не пришел, утром его не было за завтраком, на инструктаже и на полетах.
Влип, сказал кто-то из пилотов.
Отправят домой, предположил номер Трехсотый, и там под суд.
Но домой Двести двадцать третьего не отправили. И под суд не отдали.
Когда все построились, Торопов вышел на середину строя. Летчики стояли в две шеренги, буквой «П».
— Товарищи летчики! — громко выкрикнул Торопов.
Получилось неестественно, голос чуть не сорвался, Торопов закашлялся и замолчал.
Костенко и Сухарев стояли за спиной Торопова, цепочка японских солдат тянулась вдоль строя. Солнце отражалось на штыках. На вышке у пулемета копошились солдаты.
Летчики вполголоса переговаривались, пытаясь угадать, зачем их построили.
