Русская война 1854. Книга пятая - Антон Дмитриевич Емельянов
— Хорошо! — Горчаков поднял руки, предлагая не углубляться в детали. — Я согласен с вами, что любому делу нужна научная основа, и в ваших предложениях точно есть смысл. Как минимум, я обязательно передам их государю, он много думает об этом вопросе. Но в то же время вы как будто совершенно забываете про такую важную вещь, как порывы души. Внутреннюю готовность людей к переменам, а без нее, какие бы механизмы и семена вы ни дали деревне, ничего не сработает.
Горчаков замолчал, ожидая, что я буду спорить, но я молчал. Вместо этого я вспоминал, как процесс освобождения крестьян шел в реальности. Сначала тайные комитеты, где царь внедрял мысль о необходимости отказа от крепостничества в головы дворянства, потом первые добровольцы, изъявившие желание что-то изменить… Им уже спускался приказ: создавать открытые комиссии и готовить свои предложения. Санкт-Петербург, Прибалтика, Тверь, Москва — эти успели вызваться добровольно, а как процесс пошел, так остальным уже спустили прямое указание. Действительно то, о чем сейчас говорит Горчаков — Александр II при всех моих сомнениях в его адрес действовал не напролом, а пытался хотя бы создать запрос в обществе.
Правда, в итоге все благие начинания оказались втоптаны в грязь. Когда пришло время собирать и обсуждать все идеи губернских комитетов, оказалось, что большинство если и рассматривают идею освобождения, то только без земли. Подобное не устраивало царя, и его министры нашли изящный выход: просто пригласили на итоговую встречу в Санкт-Петербург лишь либеральных дворян, тех, кто хотел именно «правильных» изменений. Неудивительно, что после такого о поддержке на местах говорить не приходилось.
— А теперь, Григорий Дмитриевич, давайте посмотрим на всю страну целиком, не только на проблему крепостничества, — Горчаков заметил мою задумчивость и решил дожать. — Стране нужны перемены, нужны люди, которые будут готовы бескорыстно на них работать. Но их мало, еще слишком мало, чтобы этого добиться, и что тогда? Ждать, давая России все больше и больше отставать от других великих держав? Нет! — Александр Михайлович начал горячиться. — Но тогда нам нужна причина, чтобы основная масса дворян тоже захотела перемен. Чтобы они признали, что текущее состояние страны не может дать ей того, что они так в ней ценят — величия.
Он замолчал, не договорив — такие вещи не говорят вслух — но я и так все понял. Патриоты-консерваторы не хотят перемен сейчас, но если Россия проиграет, то в их среде поднимется новая волна. А Горчаков и такие, как он, просто смогут ее подхватить и направить в нужную сторону. Вернее, не смогут! Но они-то про это еще не в курсе…
— А знаете, что я думаю про либералов, — я вернулся к тому, с чего мы начинали. — Вы, Александр Михайлович, сказали, что они должны быть бескорыстными, чтобы ограничения статуса и службы не влияли на их суждения. И это выглядит справедливым. Вот только мне кажется, что есть еще одна важная, даже важнейшая черта, которая должна быть в таких людях.
— И какая? — Горчаков нахмурился, не понимая, к чему я веду.
— Честность, — ответил я. — Причем не формальная, а честность перед самими собой. А то ведь так легко, встав на путь изменений, свалиться в бонапартовщину. Когда цена не имеет значения, когда ради цели можно преступить любые законы, хоть человеческие, хоть божьи.
— Вы словно чего-то боитесь?
— Я представил то будущее, о котором говорите вы. Представил, как бескорыстные либералы начали менять Россию, не ради нее самой, а только ради своих идей. Когда тысячи смертей на этом пути больше не будут иметь значения, когда можно убить хоть самого царя, лишь бы не идти на компромиссы.
— Вы преувеличиваете возможные неприятности, — Горчаков покачал головой, прогоняя неприятные видения. — Таких людей никто не поддержит — ни народ, ни дворянство.
— Преуменьшаю. И вы забыли упомянуть наших соседей: им ведь будет гораздо проще и выгоднее поставлять оружие и деньги таким вот борцам за свободу прямо в столице, чем возить их на тот же Кавказ. А оправдать любое зло в собственных глазах совсем не сложно, иначе гордыня не была бы одним из смертных грехов.
— Вы рассказываете, словно сами это видели… — Горчаков снова тряхнул головой, теперь уже резко, будто испугался. — Я все же думаю, что подобное извращение либеральных идей невозможно, ибо противоречит самой их сути, желанию помочь своей стране, но… А каким бы могло быть решение?
— Честность, как я и сказал, и самое простое ее проявление — следование законам. Пока эти ваши либералы признают единые правила, пусть и в ущерб себе, им можно верить. Не соглашаться, но хотя бы слушать, спорить, искать вместе истину. Но как только они решат, что выше всего, то все… Они станут врагами.
Горчаков пару секунд молчал, а потом внимательно посмотрел на меня.
— А все же я был прав, — на его лице мелькнула улыбка. — Вы либерал — вы не ищете корысти, как и говорил я. И в то же время вы готовы следовать законам, даже если не согласны с ними, как говорили вы сами. Вы ведь поэтому сдались и позволили себя арестовать?
Я поморщился — вот умеют некоторые испортить вкус победы. Именно победы, потому что я пусть и не убедил ни в чем Горчакова, но точно заставил задуматься. Да и все остальные на дирижабле, кто невольно слушал наш разговор, тоже погрузились в свои мысли. Интересно о чем?
* * *
Возле одного из окон «Адмирала Лазарева» сидел мужчина и думал о том, сколько людей он уже убил на своем пути. Тех, кто считал его другом или просто товарищем… Сколько раз он нарушал слово, чтобы добиться своего… И вот какой-то капитан — нет, уже полковник — пытается убедить других, что этот путь — ошибка… Глупец! Недолгие сомнения развеялись без следа. Верит, что богу есть до них дело — глупость! Каждый сам за себя! Каждый может выбирать свой путь, и в этом нет гордыни или
