Муля, не нервируй… - А. Фонд
А потом нам раздали брезентовые фартуки (на ощупь как алюминиевые), выделили каждому свой участок, и мы приступили к аскезе. Труд создал человека. Так, кажется, сказал Энгельс, великий классик коммунизма. Просто он не перебирал чеснок на овощебазе. Подозреваю, что, если бы его с семи утра заставили перебирать гнилой чеснок в холодном ангаре, он бы выразился несколько по-другому. Хотя мне кажется, нет ничего более символического, чем работник культуры, перебирающий гнилой чеснок ранним воскресным утром.
Я уже жалел, что пошел на принцип из-за этой чёртовой стенгазеты и не согласился выступить перед милыми девушками. Сидел бы сейчас в тёплом кабинете, рассказывал бы им, как добиться успешного успеха и пил вкусный чай с домашними пирожками.
Нас распределили на каждый участок по двое. Мне в напарники достался толстый усатый парень, примерно лет двадцати пяти. Он сначала молчал, и я уже порадовался, что можно просто сидеть на старом ящике и ритмично перебирать чеснок. Что-то сродни медитации.
Но где-то минут через двадцать ему, видимо, стало скучно и он начал болтать.
— Муля, я был на твоём выступлении, — восхищённо сказал он, заглядывая мне в глаза. — На всех твоих выступлениях в Красном уголке!
— Угу, — миролюбиво ответил я.
— И мне очень понравилось! — выпалил он.
— Угу, — сказал я.
— Ты так здорово рассказывал! — с энтузиазмом продолжил изливать свои впечатления он.
— Угу, — сдержанно ответил я.
Он ещё минут двадцать изливал восторги, а я, как умел, поддерживал разговор многозначительными «угу».
— Муля, я абсолютно согласен с твоими теориями про успех, — сказал он и предложил, — а давай дружить? У меня есть мысли по поводу…
По какому поводу у него есть мысли, толстяк озвучить не успел. Потому что прямо за моей спиной послышалось:
— Бубнов! Вот ты, гнида и попался!
Я оглянулся — сзади ко мне подходили четверо. Среди них я узнал Барышникова:
— Всё! Тебе крышка, Бубнов!
Их четверо. Нас — двое. Я оглянулся, но толстяка и след простыл. Очевидно в его понимании дружба ограничивалась обсуждением моих лекций про успешный успех. Но нужно было что-то отвечать, и я лениво сказал:
— Пришел чеснок помочь перебирать, да, Барышников?
— Я тебя сейчас им накормлю! — взревел от бешенства тот, — держите его! Я сейчас кормить буду!
Дело принимало нехороший оборот. Всё усугублялось тем, что участок мне выделили в слепой кишке — некоем ответвлении от основного ангара. И ожидать, что услышат и прибегут, не представлялось возможности. Смирение никогда не относилось в число моих добродетелей. Поэтому, я ждать не стал, подскочил, схватил ящик, на котором сидел, и изо всей дури заехал ближайшему мужику по роже. Что-то чавкнуло, хрустнуло и послышался поросячий визг:
— Он мне нос сломал! — только выражения были непечатные (ну, кроме предлогов и местоимений).
— У-у-у-у-у! Тва-а-а-а-арь! — издав воодушевлённый клич, второй мужик понёсся на меня. Ну и схлопотал ящиком соответственно тоже. Кажется, этому я сломал колено.
Орали уже двое.
Третий замялся и тревожно посмотрел на Барышникова.
— Убью! — с тихой угрозой сказал я, — мне посрать, сяду, отсижу и выйду на свободу. А вот ты или сдохнешь, или калекой останешься на всю жизнь.
Моя проникновенная речь возымела действие на третьего. Или же он был в принципе осторожным человеком. Потому что, ещё немного смущённо помявшись, он бросился вон из моего участка ангара.
Остались только мы с Барышниковым.
— Ты знаешь, что тебе за это будет? — насмешливо прищурив глаза, спросил он, — ты знаешь, кто мой отец?
— А ты знаешь, кто мой дед? — также зеркально насмешливо, прищурив глаза, ответил я.
— Ну и кто?
— Зинаиду спроси, — посоветовал я, — она расскажет.
— Разговор мы ещё не закончили, — растягивая слова на блатной манер, сказал Барышников и добавил, — а Зинаиду я спрошу.
— Спроси, спроси, — кивнул я, — и дружков своих забери. А то я из них фаршу наделаю!
Но Барышников моим словам не внял и удалился прочь, даже не оглянувшись на поверженных бойцов.
— Шли бы вы, мужики, отсюда, — поигрывая выдранной из ящика доской, посоветовал им я.
Они вняли и, постанывая и держась за травмированные части тел, убрались из моего участка ангара. И даже без угроз обошлось.
Только-только я выдохнул, опять уселся на ящик и приступил к увлекательному процессу сортировки чеснока первой и девятой свежести, как в кишку ворвались люди.
Шо, опять?
Видимо, я слишком резко подскочил, плюс выражение моего лица было не самым дружелюбным, потому что народ шарахнулся от меня, а толстяк закричал:
— Но ведь они были! Были! Четверо против Мули!
— И где же они? — скептически спросил один из комсомольцев.
Кажется, я его на своих лекциях видел.
— Ушли, — лаконично сказал я, — осознали, что были неправы и ушли.
Парни недоверчиво переглянулись, и комсомолец сказал:
— Ну ладно, ты, Муля, зови, если что…
С этими словами они ретировались. Так как драка дракой, а норму выработки никто не отменял.
Толстяк что-то пытался рассказывать, доказывать и вообще бурлил эмоциями, но я на него так глянул, что он заткнулся и дальше мы перебирали чеснок молча.
Примерно через два с половиной часа толстяк (имя его я так сразу и не спросил, а теперь уже было неудобно), сказал, устало отдуваясь:
— Осталось четыре ящика.
Я кивнул и с усилием разогнул одеревеневшую спину.
— Хорошо поработали, — довольно улыбнулся неугомонный толстяк, — результативно. А главное — быстро. С тобой, Муля, хорошо работать. А то в прошлый раз меня с Петровым посадили. Так он только курить всё время бегал. Я почти всё сам перебрал.
Он печально вздохнул.
И тут к нам подошла женщина. Она была ответственная за выполнение работ на субботнике. Если я не ошибаюсь, работала у нас где-то то ли в кадрах, то ли в бухгалтерии. Она посмотрела на нас, отметила что-то себе в тетрадку и сказала строгим голосом:
— Молодцы! Хорошо справились. Ещё немного осталось. Когда закончите, подойдите ко мне, я ещё работу дам.
Толстяк обиженно засопел и опустил взгляд. Уши его покраснели.
