Вадим Мельнюшкин - Затерявшийся
Через десять минут пыточный, чего уж скрывать, инструмент был готов. Представлял он из себя шомпол, обёрнутый бинтом, коий в свою очередь был пропитан раствором стрептоцида. В котелке с остатками раствора лежал ещё кусок бинта. Понимаю, что варварство и чистый садизм, а что делать – нет у меня операционной и бригады хирургов. Лучше сделать что-то, а потом жалеть, чем не сделать и всё равно жалеть. Фролов от выпитой половины фляги коньяка конкретно поплыл, но смотрел на мои приготовления с ужасом. Ну, начали.
— Миша, держи веточку, зубами сожми и терпи. Гриша, поле готово?
Потапов отдёрнул руку с бинтом, смоченным в том же коньяке, от раны, которую только что обтёр с обеих сторон.
— Да.
Ну, начали. Раневой канал за прошедшее время забился сгустками запекшейся крови и сжался, под действием воспалившихся тканей. С первого раза шомпол удалось ввести не более чем на сантиметр, после чего раненый замычал, вцепившиеся в положенные вдоль тела слеги, кисти рук побелели, а глаза начали вылезать из орбит. Блин, и это только начало.
— Терпи, Миша, терпи. Извини, но дальше будет хуже.
Мучил я его минут двадцать, думал сознание потеряет, или сердце не выдержит болевого шока, но ничего, справились. Вероятно, слишком рано начали, так что коньяк не успел подействовать, а может человек способен привыкнуть даже к мукам. В конце, когда уже удалось окончательно запихнуть в канал пропитанный антисептиком бинт, Фролов выплюнул почти перегрызенную на три части ветку и разразился таким матом, что осталось порадоваться отсутствию у нас икон, потому как выносить их было некуда – лес кругом
— …твою ж мать! — Михаил закончил и откинулся на сложенный под спиной лапник. — Это всё?
— Ну как тебе сказать, пока да.
— Что значит пока?
— Ты думаешь оставленный в ране бинт это нормально? Придётся вынимать. Позже.
— …мать твою!
— Потапов, перевязывай, я всё, выдохся.
Это были последние слова, после которых наступила долгожданная темнота.
* * *— Косой, оставь малька.
— Ты чего, Бес, это же шлюхин сыночек. Ты чего, теперь за всех заступаться будешь? Они же жируют, жрут конфеты, что им их матери-проститутки тащат. Ты-то знаешь, чем те на конфеты зарабатывают…
— Вот и отдай.
— Ну, ты Бес… ты не прав. Пацаны тебе этого не спустят.
— С пацанами я сам разберусь.
— Ага, разберёшься. Будет тебе "тёмная" ночью.
— Поглядим, по крайней мере буду знать, кого утром башкой в толчок засунуть.
— Ты чё? Я-то причём?
— Крайним будешь, а теперь брысь, гондон.
Паренёк лет двенадцати-тринадцати, сунув руки в карманы, двинулся вглубь то ли неухоженного парка, то ли редкого лиственного леса, второй, лет восьми, остался стоять, сжимая в руках горсть дешёвых конфет. В глазах малыша застыли обида и злость, а ещё от него пованивало мочой, да и пятно на штанах выдавало степень пережитого испуга.
— Она не проститутка, — малой всхлипнул. — Так получилось. Мой папа был космонавтом и погиб, а её заставили меня сюда отдать. Она хорошая. Бес, она, правда, хорошая.
— Конечно, — слушать обоссавшегося малька не хочется. Сколько уже наслушался таких историй про космонавтов и лётчиков-испытателей. А вот матерей, сдающих детей в детдом ненавидеть не получается. Ведь некоторые ещё и приходят, несут дешевые гостинцы, делая жизнь пацанов и девчонок невыносимой – тех презирают настоящие сироты, по крайней мере те, к кому никто не приходит, и не просто презирают, а всячески измываются. — Беги, только вымыться не забудь.
— Спасибо, Бес, — малёк утер слёзы грязной ладонью, а второю протянул вперёд, — конфет хочешь?
Конфет хотелось, но показывать этого не стоило ни мелкому, ни кому другому – Бес никому не покажет свое слабости. Никогда!
— Вали отсюда. А будут приставать, не ной и не ссысь – сразу бей. Один раз изобьют, другой, а потом решат не связываться.
— Я понял, Бес, спасибо.
Мальчик говорил это уже мне в спину.
* * *Проснулся от тишины. Потапов спал, привалившись к стволу спиной, но судя по не совсем угасшему костру, спал недолго, либо периодически просыпался, поддерживая огонь. Страшно хотелось есть, а вот в остальном чувствовал себя вполне нормально. Для раненого в печень, конечно. Шутка для посвящённых. Хорошо, что таких вокруг нет, а то представил себе рассказ того же Фролова, как раненый в печень командир делает ему операцию. Жёлтый дом будет рад пополнению. И сон ещё этот – какие к чертям космонавты.
Что-то не так, но вот что? Дыхание, слышу дыхание только двоих. Блин, нет! Пульс у Зинчука не прощупывался. Гадство. Да такой конец можно было предвидеть, да что там – можно, это было ожидаемо, но… Мы же были почти не знакомы, так почему слёзы на глаза лезут? Это наверно реакция организма на ранения, да на прочую гору стрессов. Нет во мне сантиментов, я сухарь, я вообще не здешний. Бляха…
Потапов зашевелился, и пришлось срочно закрывать глаза.
— Уже часа два как преставился. Я будить вас не стал. Какой смысл?
Всё равно лежу, глаз не открываю, а слёзы льются по щекам.
— Рана просто болит.
— Ага, понимаю.
Вот и поговорили.
Шевельнулся Фролов и тут же заскрипел зубами.
— Так, Гриха, ты кормить нас собираешься? — наш пулемётчик выглядел не так уж и плохо, а голод вообще прекрасный признак. Наверное.
— Конечно, сходи за хворостом.
— Шутник, блин. Не положено мне, я ранетый в ходовую часть. Командир спит?
— Просыпался, похоже опять уснул.
— А Зинчук?
— Навсегда.
— Хреново, но похоже, шансов у него не было.
— Похоже.
— Ну чего расселся, жрать давай.
— Наглый ты, Мишка, как танк.
— Лучше я бы такой же непробиваемый был.
— Лучше такой же молчаливый.
Ага, вот так с шутками и прибаутками народ встречает Первомай. К смерти товарища ребята отнеслись как-то спокойно, почему тогда у меня глаза на мокром месте? Вроде бы печень отвечает за выработку каких-то, то ли ферментов, то ли гормонов, влияющих на эмоциональную сферу – вот и ответ.
— Чего раскаркались, спать мешаете.
— Товарищ командир, я вот пытаюсь Гришку заставить заняться приличествующей ему деятельностью, то бишь уходом за мужской частью нашего коллектива…
— А в морду?
— Не имеешь права, сёстры милосердия не дерутся.
— Сейчас точно кто-то без жратвы останется.
— Всё, хватит. Потапов с тебя завтрак и могила.
Повисло молчание. Потапов тяжело встал, видно тело затекло, и отправился за дровами, а на мою долю пришлось открывание банок. Фролова заставил резать хлеб, также доставшийся от эсэсовцев.
— Смотрите, товарищ командир, тут дата на упаковке.
Точно такая же упаковка от хлеба, что достался от охранников на первом мосту. И правда, дата пропечатана – март тысяча девятьсот тридцать девятого года.
— Не зачерствел?
— Нет, мягкий, и даже пахнет.
— Ну и ладно, значит есть можно.
Еды нам оставили с запасом, что понятно – и забота о товарищах, которым неизвестно сколько куковать, и тащить на себе меньше. Двойная польза.
— Нога как?
— Нормально нога, — Фролов с опаской посмотрел на меня.
— Только не врать.
— Да не вру я, правда нормально. Ну, дёргает иногда, ещё чешется.
— Ну, если чешется, то, и правда, нормально. Хотя… Ладно, после завтрака глянем. Да не боись, тампон сегодня трогать не будем, только попробуем смочить раствором, а вот завтра скорее всего сменим.
— А может не надо.
— Посмотрим.
Зинчука похоронили уже ближе к полудню. Салют был тихий – клацнули затворами, да ударили бойки в пустые патронники, вот и вся пиротехника. Нет, речь я конечно толкнул, но только показалась она мне пустой и напичканной штампами. А что мог ещё сказать? Что сказать о человеке, которого почти не знаешь? Не знаешь кем он был и кем хотел стать, о чём мечтал, кого любил. Да, очень многие не получили даже этого – короткой безликой эпитафии, но может так даже честнее. Впрочем, речи над могилами нужны не мёртвым, а тем, кто ещё не мёртв. Как бы так намекнуть окружающим, что над моей могилой не надо бы напыщенных славословий распылять. Намекнуть конечно можно, но не поймут – чаще мёртвые лучшее знамя чем живые. К сожалению.
Рана Фролова оказалась, и правда, в неплохом состоянии. На мой дилетантский взгляд конечно. Выглядело всё хуже чем вчера, но вероятно лучше, чем должно было бы, в смысле – чем я готовился увидеть. Края покраснели и опухли, но гноя и тяжёлого запаха почти не было. Будем надеяться пронесёт, и не так, как после огурцов с молоком и селёдкой.
— Лады, Михаил, одевай штаны, на сегодня экзекуция отменяется.
С моей рано всё было проще и понятнее – она уже рубцевалась.
— Товарищ командир, как же так? — Потапов удивлённо смотрел на мой размотанный бок.
