Моя чужая новая жизнь - Anestezya
Вот чёрт, и как объяснить всё это Карлу? А, была не была, скажу, как есть. В ответ на мои сбивчивые полупризнания я готов уже был к чему угодно. Что он с отвращением оттолкнёт меня или ударит. Укроет отборными ругательствами. Но Карл почему-то отреагировал достаточно спокойно. То есть конечно ругался, точнее расписал мне в красках, что светит за такие вещи, хотя абсолютно непонятно, откуда ему такое известно. Но это сейчас не важно. Меня удивило другое — при его задиристом характере он почему-то смотрел на меня не с ужасом или презрением, а с какой-то… жалостью что ли. Естественно, он никому не сообщил о моей выходке, а я окончательно решил держаться от него на расстоянии. Карл конечно не разделит моих чувств, и я не должен был даже намекать о своих. Возможно, со временем всё встанет на свои места. Я вернусь с войны, забуду обо всём, встречу подходящую девушку, женюсь и больше ни разу не оступлюсь. Перечитывая Манна, я лишний раз убеждался, что во все времена мужчины с такими отклонениями всю жизнь боролись с пагубной страстью. Скрывали свои наклонности, пытались вести нормальную жизнь. Я тоже справлюсь. И с этой грызущей тоской тоже. Легко сказать: «забудь», — когда этот человек постоянно на глазах. Я со стороны наблюдал за Карлом. Похоже, у него всё наладилось. Стал чаще улыбаться. Постепенно подружился с нашими, конечно, кроме Шнайдера. Благодаря Вильгельму тот больше не осмеливался задирать Карла. Он прошёл боевое крещение, Кребс стал брать его на все вылазки. Может, я и ошибался и это то, чего он и хотел — сражаться за нашего фюрера, приобщиться пораньше к взрослой жизни. Потом появилась она. Проклятая русская баба, которая ужом вилась возле Карла. Не баба, конечно, девчонка и довольно симпатичная. Парни добродушно подшучивали, мол, кажется, у кого-то намечается роман. Ну естественно, выражаясь более пошлыми словами. Но кажется, Карла это не смущало. Чёрт, я никогда не ненавидел русских, но невольно мелькала мысль пристрелить эту наглую девчонку, когда видел, как она, глупо хихикая, строила Карлу глазки. Но это ладно, куда больнее было видеть, что он тоже отвечал ей многозначительными улыбками. А какими он её окидывал взглядами, я пожалуй промолчу. С чего я вообще решил, что он невинный мальчишка? Мозгами-то я понимал, что всё правильно. Что это со мной проблемы, и Карл не виноват, но бессильная злость заставляла меня не спускать глаз с этой парочки.
О чём они вообще могли говорить? Карл ни слова не понимает по-русски, а эта девица знай что-то щебечет. И кстати, непонятно зачем ей вообще нужны эти отношения с немецким солдатом? Ведь по идее их женщины должны нас ненавидеть. Вот траванёт красотка этого малолетнего Ромео, будет знать, как шашни с врагами крутить. Ну вот, дожились — ревную, как распоследний идиот, и мысли в голове все такие же дурацкие, пропитанные ядом ревности, злые. Всё, что я сейчас чувствую, старо как мир: ревность, толкающая людей на самые неблаговидные поступки, страдания от безответной любви. По-другому для меня быть не может — мои чувства никогда не будут окрылять, вдохновляя пойти на всё ради любимого человека. Он никогда не посмотрит в мои глаза с нежностью, я не буду краснеть от волнения, собираясь с духом, чтобы решиться на поцелуй. Не будет ничего, кроме этого тайного разъедающего стыда, ревнивых взглядов и бессилия от невозможности что-либо изменить.
* * *
— Ну и как это понимать? — процедил Вильгельм, прожигая меня взглядом. В таком бешенстве я его ещё никогда не видел. Даже в тот раз, когда чуть не ввязался в подпольное студенческое общество. Несогласные с политикой фюрера, они тайно печатали и расклеивали листовки, горели идеями пропаганды новых общественных устоев. Кое с чем я был согласен, с чем-то нет. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы меня не поймал на этом Вильгельм. До сих пор помню, как он за шиворот затащил меня в машину и отвёз за город. Там пилили лес заключённые концлагеря, причём не евреи, а немцы. Видимо, из вот таких несогласных с политическим режимом. У некоторых были ужасающие следы побоев — заплывшие глаза, разбитые губы, пальцы с окровавленной коркой после выдранных ногтей.
— Смотри, — яростно шипел брат мне в затылок. — И это ещё им повезло, что могут передвигаться самостоятельно после допросов в гестапо. Себя не жалеешь, так хоть о матери подумай. Она же не переживёт, если с тобой случится такое. Не лезь никогда в политику, это разве сложно понять?
Надо сказать, та поездка меня отрезвила. Действительно толку от горстки несогласных мало. Революционные идеи звучали романтично, но вот так бессмысленно погибать мне не хотелось. Бессмысленно, потому что я понимал — для любой революции люди должны дозреть. Примерно как получилось в Союзе в семнадцатом году, когда масса недовольных перевесила элиту и аристократов. У нас же недовольные в меньшинстве — Гитлера обожествляют, ему поклоняются, за ним готовы идти тысячами.
— Ты мало того что трус, так теперь ещё и… — брат так и не произнёс ругательство, наверное, справедливо меня характеризующее, и сломал не прикуренную сигарету.
Я молчал, не желая ни оправдываться, ни спорить. Да, он во всём прав. После того, что сейчас было, кто я, как не извращенец?
— А я всё не верил. Ведь слышал, что болтают про вас с ним в роте, — продолжал бушевать Вильгельм, всё-таки прикурив очередную сигарету.
