Сергей Саканский - Mi Lucha

– Верно. Но довольно жирный ублюдок.

– Гений и злодейство несовместны!

– Хорошая мысль.

– Ваша кухня – дерьмо!

Генрих наклонился и коротко ударил Гитлера по щеке.

– Спасибо, – сказал Гитлер.

– Не за что, – сухо отпарировал Генрих. – Помнишь фильм, который снял товарищ Лучо, когда еще был европейцем?

– Редкостное дерьмо! Тошнота. Проще всего прославиться чем-то в этом роде: сбросить рояль в лестничный пролет или разрезать глаз негритенку.

– Разумеется. Ты ведь и сам большой специалист по этой части, не правда ли? Как называлась твоя первая картина, которая шокировала даже парижскую публику?

– Да пошел ты на хуй! Это были грехи молодости. Я уже давно другой.

– То же можно сказать и о товарище Лучо… Да вы с товарищем Лучо – просто близнецы-братья. Именно во время съемок очередного фильма ему пришла в голову эта идея, когда его любимую актрису разрезало на куски под колесом прогулочного парохода. Не мудрствуя лукаво, он быстренько нашел ей замену. Что еще раз доказывает тот факт, что актер в мире ничто, а важен только режиссер. Теперь мы снимаем другую картину. Она называется – Новейшая История Человечества.

– В стиле гиньоль. Картина ужаса и страданий. Картина безумия.

– Все, что мы хотим – это заморить черных тараканов и расчистить планету для белой расы.

– Утопия! Даже оставив в покое рассуждения о бесчеловечности или гуманизме. Это ночной полет глупца. Вам никогда не покорить Африку. Ваши войска увязнут в ее джунглях, миллионы ваших людей умрут от болезней. Вы ставите себе невозможную задачу.

– В чем и есть торжество творческого метода художника. Легче всего лепить из глины. Но творения из глины вялы и безжизненны. Гениальной может стать только скульптура из мрамора. Так говорил Заратустра. И тоже был не прав… А из чего сделал свою скульптуру товарищ Лучо? Из людей. Разве ты сам не есть товарищ Лучо? Да пошел ты на хуй! – величайшее творение гения. Кто бы мог подумать, что картина с таким названием, содержанием, будет когда-либо украшать стены Лувра? Но свершилось! Ибо ты выбрал не глину, не пластилин, не говно, но мрамор! Но этого недостаточно. В лучшем случае, получится новый Делакруа. Отныне твоим материалом станут люди. Люди товарища Лучо… Но чу! Я чувствую, что мы меняем курс. Яхта прибыла, наконец, в район ожидания. Следующим нашим транспортным средством станет подводная лодка.

Внутри подводной лодки Гитлер был впервые в жизни. Его отпустили на волю: позволяли бродить по всем коридорам, спускаться в машинное отделение, на боевые палубы, где возвышались торпедные аппараты, заходить на капитанский мостик, в библиотеку и кают-компанию.

Это было любимое место Гитлера на всем корабле: здесь было светло, уютно и тихо. На одном столе таинственно синела карта, на другом – весело красовалась группа оловянных солдатиков. Каждый раз, когда Гитлер входил сюда, солдатики стояли в новой позиции: похоже, ими игрался сам капитан.

Есть такие люди, они воруют у детства и втравливают в свои взрослые игры какую-то невинную деталь, плюшевого мишку, например… Гитлер симпатизировал этим несчастным людям, потому что сам был таким. В ящике стола он держал маленького фарфорового слоника, того самого, которого сжимал, засыпая в своей колыбели… И слоник стал свидетелем его мучительной жизни и борьбы, его далеко не детских болезней, его совокуплений с девочками, которые также успели значительно подрасти… Гитлеру пришла мысль вернуть слоника в свою новую жизнь, и это была далеко не фантастическая идея, учитывая могущество и вездесущность товарища Лучо.

Экипаж лодки, состоящий из латиносов и русских, был молчалив и приветлив. Каждый сосредоточенно занимался своим определенным делом, и никто не обращал внимания на праздношатающегося пленника.

Но было одно странное место на подводном корабле, одна запретная дверь… Перед ней в коридоре всегда кто-то маячил, как бы невзначай – то румяный молодой человек с окладистой русской бородой задумчиво прихлебывал бражку из огнетушителя, то сам боцман…

Как-то раз Гитлер остановился перед этой дверью и попробовал повернуть ручку. Дверь была заперта. Человек, ее охранявший, спокойно смотрел на него. Гитлер постучал, прислушался… Никто не отозвался. Он постучал громче. Охранник взял его за руку и с нежной силой развернул, хлопнул легонько по спине, указывая пальцем вдоль коридора.

– Что такое! – возмутился пленник. – Почему мне сюда нельзя?

Охранник покачал головой: не могу разговаривать. Гитлер ретировался в сильной досаде: он не любил, когда от него что-то скрывали.

Однажды эта вежливая твердость была столь грубо нарушена, что у Гитлера не осталось никакого сомнения в мрачной значимости этой запертой тайны.

Что-то случилось на лодке: Гитлер услышал частую дробь шагов, он выбежал в коридор, кинулся в носовую часть, туда, где была запретная каюта… Вдруг на него набросились, скрутили, кто-то даже ударил его в живот. Раздались крики:

– Hala!

– Pronto!

– Mochila!

Совсем близко возник голос Генриха:

– Мешок! Немедленно закройте ему глаза!

Один из подводников сорвал бушлат и накинул Гитлеру на голову. Его повернули лицом к стене, сдавили с обеих сторон… Внезапно возникла напряженная тишина, и в конце коридора послышались шаги.

Несколько человек быстро, молча прошли за спиной Гитлера, обдав его ветром, словно на них были длинные свободные одежды…

И еще он почувствовал запах, очень странный запах, немыслимый не только на этом подводном корабле, но и вообще – в этой реальности… Единственная ассоциация, которая возникала где-то в самой глубине мозга – был чистый и глубокий, отвратительной свой таинственностью – ужас.

Гитлер слышал легенды о магии фашизма, о том, что лучистам удается вызывать к жизни древних богов и оживлять мумии… Он ощутил слабость в ногах, Генрих подхватил его, взял на руки и отнес на капитанский мостик, ближайшее помещение, где можно было прилечь. Гитлер очнулся на оттоманке, поставленной здесь для отдыха вахтенных офицеров после еды.

– Что это было? – спросил он.

– Лучше об этом не знать, – мягко возразил Генрих. – Все выяснится, когда придет время.

На капитанском мостике было прохладно, сумеречно и деловито. Светились и тихо работали приборы. В иллюминаторах темнела однородная водная мгла, казавшаяся неподвижной, хотя, как было видно по циферблатам, лодка шла на глубине шестидесяти шести метров со скоростью тринадцать узлов. Под стеклянным колпаком, заключившем в себе все здешние блики и отражения, стояла копия известной скульптуры товарища Лучо. Она называлась – Настоящая женщина: узел страданий. Прошлая женщина: ужас очарования. Будущая женщина: стон разделенной любви.

Три женщины шли одна за другой, положив руки друг дружке на плечи, будто брейгелевские слепцы. Скульптура могла бы показаться трогательной, не знай Гитлер ее истории.

Когда молодой, подающий надежды и праздношатающийся режиссер, журналист и живописец выставил в Парижском салоне это произведение, никто не упал в обморок, вообще, не выразил никаких чувств. Спустя несколько дней скульптуру все же заметили, но отнюдь не по причине ее художественного обаяния. Скульптура начала источать странный сладковатый запах, с каждым днем усиливавшейся… Кому-то пришло в голову ковырнуть скульптуру ножом. И вот тогда это изваяние действительно повергло присутствующих в настоящий шок…

Высококлассная подводная крепость, построенная на знаменитых имперских верфях в Гаване, по скорости и дальности автономного плавания превосходящая все современные европейские и американские образцы, носила чудовищное название – Тпальтекутли.

Всюду в ее гулких коридорах, червеобразно увитых разнокалиберными трубами и кабелями, Гитлер натыкался на это слово, вылитое в латуни, вырезанное в красном бразильском дереве, вперемежку с многочисленными портретами великого Лучо – гладкий яйцевидный череп, мясистые мешки под глазами, острый взгляд птицы, только что увидевшей насекомое, и – непременно – эти тонкие мафиозные усики…

Поначалу Гитлер считал, что Тпальтекутли – это какое-то мексиканское блюдо, по созвучию с профитроли. В Европе было бы дикостью назвать судно, скажем, Гамбургер или Жюльен. Но для цивилизации нового типа, которую построил товарищ Лучо, цивилизации с реанимированным пантеоном древних богов, человеческими жертвоприношениями и совершенно уже безумным культом еды, – в этом не было ровным счетом ничего необычного.