Сергей Саканский - Mi Lucha

– Пластическая операция?

– Именно.

– А на всех ваших сборищах и шествиях мы видим его доппельгангера?

– Множество доппельгангеров. Целый взвод двойников в составе подразделения GG. Более того: интеллектуальный и духовный облик товарища Лучо производят несколько научных институтов, где трудятся лучшие умы человечества.

– Но зачем? И что же тогда делает на своем высоком посту этот человек? Да и существует ли он на самом деле?

– И да, и нет. Что можно сказать о том, кто построил новую реальность, а сам из нее устранился? Он просто живет. Путешествует. Инкогнито, как ревизор. Общается с многими людьми на разных континентах. Иногда пишет картины, иногда сочиняет музыку. Лепит скульптуры. Играет в солдатиков.

– В солдатиков… – Гитлер вспомнил стол с оловянными солдатиками, вспомнил закрытую дверь таинственной каюты, вспомнил те минуты, когда его повернули лицом к стене, когда что-то прошло мимо, за спиной, обдав его холодом и ветром, и запахом… Вне всякого сомнения – товарищ Лучо находится совсем близко – здесь, на этом корабле!

Засыпая в ту ночь, Гитлер пытался вспомнить Мицу, свою Мицу, отделить ее от другой, той, что появилась в шестнадцатом году: проститутка из Гамбурга, которая прожила с ним десять лет, следила за ним все эти годы, манипулировала им, как тряпичной куклой, каждую неделю отправляла шифрованные донесения в канцелярию GG, получала какие-то инструкции… Грязная шлюха, волею случая ставшая профессиональной разведчицей – другой имидж, другие доходы…

Однажды они были на вечеринке у друзей, в районе Александр-плац. Это было в первый год их совместной жизни, летом 1915-го, и с ним, несомненно, была подлинная Мица.

Квартира располагалась в верхнем этаже, лестница из прихожей вела прямо на чердак. Гитлер увлек Мицу на крышу, ему хотелось посмотреть на старый город – в сизых летних сумерках, в бледном золоте молодой луны… Мица набросилась на него, жадно всосалась ему в рот…

Гитлер не хотел ее. Сейчас он отдал бы все, чтобы вернуть эти минуты. Он отстранил ее, прекрасно зная, что вечером заведет часы, нырнет под одеяло, нащупает ее прохладное бедро… Он бы исполнил любые ее прихоти, бросил ее на черепицу этой красной крыши, скрипучей, нагретой за день… Мица опустилась на колени, стала расстегивать его брюки. Подвергаясь унизительной французской любви, Гитлер тихо сплюнул в сторону и стал делать то, для чего и вышел на крышу – он смотрел на старый город – в сизых летних сумерках, в бледном золоте молодой луны…

Стоп. А чьи это были именины, на Александр-плац? И главное – в каком году? То есть, если это было летом 16-го, то Мица…

Гитлер не мог уже вспомнить, кто из друзей жил тогда на Александр-плац… Следовательно, не мог с уверенность сказать, чье именно тело подразумевалось под кодовым словом – Мица.

После суицидальной попытки ее как будто подменили… Именно так он и думал – как будто… Она объясняла это стрессом, смеялась: я как бы заново родилась, и теперь мой родитель – ты…

Она перестала пшекать и вворачивать в немецкую речь польские словечки. Гитлер думал, что это естественный процесс ассимиляции.

У нее появились новые привычки, вкусы, например, она отказалась от мяса, начала курить дамские сигары, у нее развилось отвращение к абсенту, зато она с большим удовольствием выпивала на ночь рюмку шнапса… Она стала разговаривать с ним во время занятий любовью, несла какой-то непрерывный вздор, всякие неприличные слова, от которых ему становилось стыдно днем, а когда приходило время симулировать оргазм, обрывалась на полуслове, потому что надо было громко дышать и вываливать язык…

Но стоп, стоп опять! Почему он решил, что его новая Мица симулировала, как та, прежняя? Это ведь только первую Мицу он проверил: посмотрел в известный момент, расширились ли у нее зрачки…

Гитлер вдруг понял, что многое, что ложная Мица делала так же, или почти так же, как настоящая, на самом деле имело другой смысл, совершенно другие причины и мотивы.

Как та, так и другая заходила по утрам в его кабинет (а потом, когда он стал художником – в мастерскую) с маленьким серебряным подносом, где дымились две чашечки кофе, а потом садилась напротив, чтобы поговорить…

Но о чем говорила эта Мица, и о чем говорила та?

Первая была славянкой, вторая – немкой. Гитлер всегда относился настороженно ко всему, что не имело немецких корней. В юности он не любил евреев, искренно считая, что именно от них происходят все беды на немецкой земле… Но именно Мица, его польская жена, и заставила его понять и полюбить то, что было чуждо расе ариев. Среди друзей семьи появились евреи, чехи и русские. Но их-то как раз привела не первая Мица, а вторая!

Первая любила рассказывать ему о своих варшавских любовниках, Томашеусе Кататеки и Дюдю – этих мужчинах, которые были до него. Один был толстым и богатым, Мица гордилась этой связью и постоянно, когда Гитлер испытывал финансовые трудности, ставила его в пример. Другой был тонким и бедным, но также обладал достоинствами, о которых можно было поговорить, например, у него был огромный, неправдоподобно крепкий фаллос…

Это именно его фаллос, великий фаллос Дюдю вдохновлял Гитлера, когда он работал над картиной Да пошел ты на хуй! – жалкий человечек с узелком на плечах, бредущий по серой равнине, а на горизонте – он – огромный фаллический утес, кобальт и краплак, тающий в жарком мареве июля… И не важно, что эта картина сначала называлась по-другому, и только в самый последний момент, уже выводя подпись в углу, Гитлер вдруг выплеснул всю свою боль, внезапно увидев в этой фигурке – самого себя со спины…

И именно эта неразрешимость отношений… У той, другой Мицы, у агента товарища Лучо, никогда не было никаких Томашеусов Кататеки и Дюдю, она никогда не укоряла его другими мужчинами, хотя она их имела, пожалуй, во сто раз больше, чем Мица номер один. И главное – у нее никогда не было любовника, никакого Грюгенгрюфера, он мог поклясться, что за все десять лет их жизни она ни разу не изменила ему!

Да пошел ты на хуй…

Это сказала ему совершенно другая женщина, которую он даже и не мог уже вспомнить, сказала не словом, а всей своей жизнью и смертью, а та, которую он знал и любил, не причинила ему никакого зла.

Да, милый мой Генрих! Мир устроен совсем не так, как мы об этом думаем…

– Все готово к бракосочетанию, мой фюрер! Фройлен Ева уже одета. Гости ждут. Я также исполнил ваше приказание и разыскал Грюгенгрюфера. Бедняга спрятался в дамском туалете нижнего бункера и собирался покончить с собой. Кстати, вот ваши капсулы с ядом. Замечательный, изысканный вкус! А что касается плохих новостей, сэр… Янки полностью заняли город. Здание рейхстага разрушено…

Что? Какая Ева? Какой бункер? Откуда это наваждение?

Падая в самую глубину сна, в кобальт и ультрамарин, Гитлер видел длинные пальцы товарища Лучо, которые, словно внимательные лучи, ощупывают Землю, рисуют какие-то знаки на ее континентах…

Так вот откуда берутся эти замысловатые круги на полях… Именно товарищ Лучо своими гигантскими щупальцами и выписывает эти круги!

Гитлер рывком сел на кровати, сорвал с себя одеяло. Тайна кругов раскрыта! Сколько лет ученые ломали головы над этими пресловутыми кругами. И только теперь…

– Да, пусть оно и правда, – продолжал Гитлер, уже вслух, громким шепотом… – Но разве может товарищ Лучо быть таким большим, иметь такие длинные пальцы?

– Может. Ведь товарищ Лучо – гений. Совершенно естественно, что он такой большой.

– А зачем ему вообще эти странные круги?

– Затем. Таким нехитрым способом товарищ Лучо находит себе новых друзей, единомышленников…

Гитлер понял, что с ним происходит что-то не то… Очевидно, ему подсыпали в ужин какой-то наркотик…

– Но для чего мне подсыпали наркотик в ужин, здесь, в кислотном желудке подводного корабля?

– Для того. Очевидно, тебя готовят к встрече. Это – как клизма перед операцией. Классика.

– А не слишком ли много согласных на стыке слов?

– Много. Их будет еще больше, если ты продолжишь думать по-русски.

– А знаешь ли ты русское слово с шестью согласными подряд?

– Знаю. Взбзднуть.

– А знаешь ли ты русское слово с девятью согласными подряд?

– Не знаю. Такого слова нет.

– Есть такое слово. И товарищ Лучо его знает.

С минуту Генрих смотрел на Гитлера, не мигая, как змей. Потом расхохотался.