Сергей Саканский - Mi Lucha
– Прошу прощения за мой невинный обман. Мне очень хотелось познакомиться с тобой в неформальной обстановке. Да и в желании лично проконтролировать операцию нет ничего необычного. Ведь я наблюдал за тобой уже много лет, с тех самых пор, как увидел твоих собачек.
– Каких еще собачек, тьфу на тебя!
– Собачек, тысяча девятьсот пятнадцатого года. Таких вислоухих и милых. Бумага, уголь, свинцовый карандаш.
– Мне и без собачек тошно. Ты обманул меня, Генрих. Жестоко и гнусно. Причем, в ту самую минуту, когда я наконец-то начал считать тебя своим другом. Впрочем, чего такого ты нашел в моих собачках? Обычные штудии. В то время я бурно писал натюрморты с цветами, пейзажи под Ван Гога, да и вообще, брал все, что пробегало мимо.
– Ага! – поддержал Генрих. – Схватишь, бывало, таксу за хвост, привяжешь к радиатору отопления, и пишешь, пишешь, пока она не умрет. Что-то вроде овального портрета Эдгара… И насчет цветочков твоих у меня тоже сразу возникли мысли. Знаешь, что эти невинные собачки, цветочки мне напоминают?
– Ну и? Хочешь критиковать – критикуй. Мне это как с гуся вода.
– Да критики о Гитлере вполне достаточно в обоих полушариях. Эти невинные картинки напоминают рассказы девушек о любви. Такие рассказы, которые сдобные белокурые фройлены переписывают в свои альбомчики. Когда среди чистоты и робких мечтаний нет-нет, да мелькнет эрегированный курчавый фаллос смерти. В частности – эти собачьи глаза. Слишком похожи на глаза самого Гитлера – светлые, чистые, бездонные глаза. Или цветы. Не живые, в вазе с водой, но засушенные. Именно здесь я и увидел все твое будущее, Адольф! Так мы и поменялись ролями: диктатором стал я, а художником – ты. Ну как, доиграем партию?
– Я что-то не очень… – проговорил Гитлер, с грустью осмотрев свои позиции.
И вдруг…
То, что он увидел среди солдат, офицеров и заград-полицейских, повергло его в изумление, смешанное с неуправляемой детской радостью. Он протянул руку и схватил фигуру, которая, казалось, обожгла его пальцы.
Это был слоник, фарфоровый слоник его детства, взятый из его стола, из глубины его тайного ящика, из самой глубины его сознания и сна…
– Есть у меня одна мысль, – произнес Гитлер после продолжительной паузы. Это даже не просто мысль, а условие. Даже, скорее – ультиматум!
– Точно! – вздохнул Генрих. – Дай негру палец, он у тебя всю руку откусит.
Гитлер оживился, его голос окреп:
– Верни мне Мицу. Ты создал ее однажды, создай ее во второй раз. Это единственное, что я у тебя попрошу. Я полностью отдамся твоей ублюдьей Империи. Я заставлю весь мир поверить в идеи о тараканах, проникнуться вкусом утчкпктекеокса и вчтрнктрпролей. Только верни мне мою жену – живой.
– К сожалению, я не бог…
– Нет! Ты именно – бог, – сказал Гитлер, уловив кокетливые нотки в голосе собеседника. – У тебя миллионы рабов. У тебя золото инков. Ты воплотил самые безумные и сокровенные мечты человечества. Кецалькоатль обоих полушарий и гений без имени и лица.
– О’кей, – сказал Генрих. – Именно это слово я и хотел от тебя услышать.
– Ты должен найти мне новую копию, женщину, которую я мог бы назвать своей Мицей.
– И это все, что ты хочешь?
Генрих встал и вышел, оставив дверь открытой. Гитлер последовал за ним. В коридоре, где по стенам стекал маслянистый свет гелиевых ламп, Генрих сделал знак русскому юноше с огнетушителем, и тот распахнул тяжелую дверь.
– Я могу предложить тебе гораздо большее, – объявил Генрих, протянув руку раскрытой ладонью вверх, как это делали скульптурные изображения товарища Лучо.
Гитлер прошел сквозь запретную дверь. Он оказался в просторном зале, убранном сафьяновыми подушками и узорчатыми индейскими коврами. Это была галерея, его, Гитлера галерея – картины и рисунки, сделанные и проданные много лет назад: цветы и собаки, пейзажи и интерьеры, эскизы к знаменитым работам – Да пошел ты на хуй! – Рваная плоть лесбиянок – Великий мастурбатор – Смерть Томашеуса Кататеки… Одну стену целиком занимала – вставленная в роскошную раму из фруктов и цветов – Mi Lucha – его жизнь, его борьба: свалка ковбойских шляп, гонимая мусорным ветром, мертвые лица и лопнувшие тескикулы истерзанных негров, черные тараканы на клавиатуре рояля – все это символизировало Апокалипсис Иоанна, но также и несло отпечаток личности того, кто сам стал символом тяжелого, тупого, всепожирающего кошмара и стоял, и смеялся теперь рядом с ним!
– Ну и что? – обернулся Гитлер.
– Trava guarda cigarra! – сказал товарищ Лучо, будто отдавая кому-то условное распоряжение, и вдруг заиграла тихая торжественная музыка…
Послышался шорох, шаги… Из противоположной двери одна за другой вышли несколько стройных женщин в длинных одеждах. Гитлер смотрел на них, широко раскрыв глаза. Все они были Мицей. Это были Мицы-подростки и Мицы-девушки, Мицы-женщины, также разных возрастов, Мицы-девочки, совсем крохотные, и даже одна Мица-старушка…
Именно она, как оказалось, была здесь главной. Гарем расступился, образовав широкий коридор, и старшая двинулась по нему, наступая маленькими ножками на цветы, которые бросали ей под ноги остальные… По мере ее приближения, Гитлер все яснее слышал запах, удивительный и неповторимый запах, который невозможно было спутать ни с чем другим.
Это был не доппельгангер, а тот самый человек, до последней родинки знакомый – настоящая, живая, вполне по-живому состарившаяся женщина, та самая, которую он похоронил и много лет оплакивал: Мица-призрак, Мица-разведчица Третьей Империи, Мица-шлюха из гамбургского борделя, Мица-жена, Мица-боль и Мица-любовь.
Гитлер дернулся всем телом, затряс в воздухе ладошками и рухнул без чувств на пол.
– Ну, здравствуй! – сказал товарищ Лучо, легонько пнув ногой распростертое перед ним тело.
