Сергей Саканский - Mi Lucha

– Врешь! – крикнул Гитлер.

Официантка, не спеша идущая сквозь зал ресторана, вздрогнула и замерла, намекнув на хрестоматийную картину Лиотара.

– Pardon! – засуетился Генрих. – Я оговорился. Мица не говорила цапля, потому что она и немецкий знала плохо, и в птицах не разбиралась. Она говорила – иволга. Именно так она и говорила, правда?

Гитлер молчал.

– Ну, какие тебе еще нужны доказательства? Кому, кроме тебя, она могла это говорить? Томашеусу Кататеки или, может быть – Дюдю? Наш замечательный агент был тогда на высоте. С тех пор и понеслось. Они совокуплялись везде, где только можно, чуть ли не на твоих глазах. Придет, например, к тебе в воскресенье Грюгенгрюфер, собирать взносы. А ты за пивом пойдешь, как гостеприимный бюргер. Идти-то всего, туда сюда, семь минут. Вот и поставит Грюгенгрюфер твою жену раком в кресло и кончить едва успеет, как твои шаги уже на лестнице слышны.

Гитлер мучительно застонал:

– О, черт! У меня ведь и подозрения были. Мне даже однажды пришло в голову не идти за пивом, а за дверью постоять. Как мой сосед тогда сделал. К его жене пришел молодой любовник, когда он пошел за пивом. Но он не пошел за пивом, а за дверью стоял и видел, как все происходило. И тогда он обоих убил топором, а после пошел за пивом. Тут его и арестовали.

– Ну и хорошо, что ты до этого не додумался, Адольф! Тогда бы все твои художественные таланты проявились только в тюремных плакатах. И мы не сидели бы здесь с тобой в этом прохладном и солнечном, этом весеннем Париже, который весь засыпан нежным цветочным снегом… А все потому, что товарищу Лучо пришла в голову гениальная идея. Когда он узнал, что наш агент отстрелил этой женщине голову прямо в процессе минета, он приказал срочно ее заменить. Не голову, конечно, а женщину. Мы быстро нашли одну похожую в Гамбургском борделе. А эту так и зарыли в котельной. Вернувшись после своей агитационной поездки по деревням, ты вытащил из петли уже нашу Мицу. А останки твоей и до сих пор покоятся в подвале того самого дома…

Гитлер содрогнулся. Он вспомнил странный сладковатый запах, который время от времени возникал на кухне и в кладовке, что, в конце концов, и привело его к мысли продать дом…

– Вот-вот! – сказал Генрих. – Ты еще несколько лет топтал эти половицы, дышал ее бренным телом… А тогда…

В его сознании будто стал рушиться город, выстроенный за многие годы. Все нелепости, несуразности его семейной жизни, все странности его жены, какие-то неразрешимые мелочи, – все вдруг осветилось внезапным светом и слиплось мгновенной истиной. Гитлер сорвал с себя салфетку, уперся обеими руками в стол, поднимаясь, но тут что-то твердое легко ткнулось ему в бок… Сальвадоре привел в действие парализатор.

Париж – Гавр

Снилось, будто он стоит на вершине гигантской ступенчатой пирамиды, сложенной из шершавого серого камня. Кто-то сжимает его руку. Гитлер поворачивает голову… Товарищ Лучо!

Его лицо неразборчиво, будто написано кубистом: нос вылезает на лоб, рот поворачивается, превращаясь в женский половой орган, а живые глаза, раздвигающие эту бездарную геометрию, явно вырваны из черепа Генриха Геблербухера…

– Вся эта земля, насколько хватает глаз – моя! – говорит Император. – И дальше, на юг, до пролива Дрейка, И на север, пока до Нью-Йорка, но через полгодика мои люди возьмут весь континент, от острова Сейки до Огненной Земли. Это орда, орда, хорошо управляемая орда… Все это будет также и твоим, милый Адольф! Видишь, как все оно плывет, качается… От тяжелой поступи Кецалькоатля дрожит земля. Черные тараканы бегут, забираются в последние мировые щели…

Тут Гитлер заметил, что пирамида действительно шевелится, по ее граням стекает песок, катятся мелкие черные камешки… Вдруг что-то выпало из широкой штанины товарища Лучо и запрыгало по ступенькам, громко и часто стуча…

– Что это? – холодея от необъяснимого ужаса, прошептал Гитлер.

– Хуй, – тихо и серьезно ответил товарищ Лучо.

– Нет, – тут же возразил внезапно возникший Генрих. – Это всего лишь – баварская задница.

Генрих потянул Гитлера за руку, вывалив его тело из сна. Гитлер лежал на полу, каком-то деревянном решетчатом полу… Все вокруг плавно и медленно качалось. Гитлер сел. Качка не прекратилась, став достоянием реальности. Он был на судне, в открытом море.

– Это небольшая прогулочная яхта, – пояснил Генрих, заботливо расставляя на рундуке приборы для завтрака. – До Гавра мы добрались на автомобиле. Какие виды нам открывались! Жаль, что ты всего этого не видел, Адольф… Ты сидел в багажнике – ловко устроился, надо сказать!

– Я помню… В кафе…

– Ох, уж это парижское кафе… Или даже небольшой ресторанчик. Это было очень, очень давно – вчера… Кстати, тебя пришлось оттуда выносить, и милая официантка, спелый плод унылой мастурбации Лиотара, подумала, что ты просто очередной кислокапустный пьяница… А ты пописать не хочешь? Умыться со сна?

– Непременно. Где здесь у вас камбуз?

– Гальюн, Адольф! Это тот же камбуз, но только наоборот. Наверх и направо. Хотел бы я знать, кто ее дрючил сегодня ночью?

Гитлер поднялся по крутой лестнице – трап, по-морскому она называлась – споткнулся на верхней ступеньке, засучил ножками…

На палубе никого не было. Во все стороны простиралась серая, сморщенная крупной рябью вода. Впервые за эти мучительные дни Гитлер ощутил себя одиноким.

Гальюн на судне был выстроен будто специально для маленьких людей и по форме напоминал четвертушку яблока, если смотреть на нее изнутри, с позиции червяка. Взгляд привлекла маленькая книга, небрежно брошенная на деревянную полку. Гитлер посмотрел: Mi Lucha. Это было точно такое же издание, что и в поезде, причем, его разорвали чуть ли ни на тех же самых страницах.

Я больше не мог терпеть эту грязную древнюю шлюху и все чаще думал о Мексике, словно о юной упругой девственнице. Но я не хотел и не мог бросить Европу просто так, тихо и незаметно, словно какой-нибудь отчаявшийся еврейский эмигрант. Старая потаскуха сама должна была отвергнуть меня, изгнать с позором, ужаснувшись моей очередной сюрреалистической выходке…

И час настал! На Парижской выставке дадаистов я представил скульптуру. Это была моя первая и единственная работа в жанре живой монументальной пластики.

Вальяжная, сытая, ко всему привыкшая публика была шокирована откровенным натурализмом моего произведения, и я был объявлен персоной нон грата.

О, не бросайте меня в черный куст! – воскликнул я и вскоре оказался в стране моей мечты… Черт подери! Да это же и есть та самая книженция, которая была в поезде! Просто Генрих всюду таскает ее с собой, и она опять попадает ко мне, как будто возвращаясь обратно из жопы…

– Мы что-то говорили о Мице… – сказал Гитлер, спустившись в кубрик. – О, боже! Десять лет своей жизни я провел с какой-то шлюхой, которая была всего лишь похожа на нее!

– И даже не очень похожа, честно говоря, – бодро отозвался Генрих. – Но ты, ослепленный любовью, не заметил подмены. Ну, а дальше все пошло как по маслу. Новая Мица надавила на тебя, и ты обмяк. Она постоянно угрожала тебе самоубийством, если ты будешь путаться с национал-социалистами. Ты отошел от движения, стал художником, а само движение без тебя раскололось… Впрочем, вряд ли это была любовь. Все вы такие – художники. Вы любите только себя, тот образ, который создаете внутри. С другими членами вашей партии нам пришлось изрядно повозиться. Это была величайшая идея: о замене жен и любовниц. Мы это назвали мягкой постельной революцией… Тебе интересно?

– Это не имеет значения.

– Тогда бери вилочку и кушай. В войсках GG был организован специальный отдел. Мы произвели замену на самом высоком уровне. Ошибку допустили только один раз, в России. Ее лидер оказался проницательнее, чем мы думали. Пришлось инсценировать его супруге самоубийство. Но жены приближенных – Молотова, Ворошилова и прочих – давние агенты Империи. Мы уже тридцать лет манипулируем миром через наших женщин.

– Эта идея могла прийти в голову только сумасшедшему.

– А товарищ Лучо, между нами говоря, и есть сумасшедший. Величайший псих всех времен и народов.

– Он идиот, ваш товарищ Лучо!

– Разумеется. Этим ты не откроешь Америки. Но товарищ Лучо – гениальный идиот, тот самый идиот, о котором писал Достоевский.

– Он ублюдок!

– Верно. Но довольно жирный ублюдок.

– Гений и злодейство несовместны!

– Хорошая мысль.

– Ваша кухня – дерьмо!

Генрих наклонился и коротко ударил Гитлера по щеке.

– Спасибо, – сказал Гитлер.

– Не за что, – сухо отпарировал Генрих. – Помнишь фильм, который снял товарищ Лучо, когда еще был европейцем?