Юлия Галанина - Да, та самая миледи
Маскарады — это праздники сердца. Всего лишь закрывая глаза черной бархатной маской, получаешь возможность оголить все остальное значительно сильнее, чем обычно позволено. Ведь это же маскарад, никто никого не знает. Лес рогов возвышается над его участниками по окончании веселья.
На мне был наряд Прекрасной Цветочницы — самый уместный для предстоящей операции. Шляпка, изящная корзинка с букетиками цветов, перевязанными атласными ленточками, низкий вырез на груди, пышно взбитые шелковые юбки, позволяющие видеть башмачки… Костюм был бесстыдно расчетлив, как жалобы ростовщика на плохую жизнь, но очень красив. А в кармашке, нашитом на нижнюю юбку, притаились маленькие, остро заточенные ножницы.
С первых минут появления на балу стало понятно, что иногда продавать цветы, пожалуй, куда выгоднее, чем государственные секреты. Очарованные кавалеры не скупились на золотые, тяжелившие корзинку вместо покидавших ее невесомых букетиков.
Шаг за шагом я добралась и до Бекингэма, отдыхающего в нише после одной из фигур балета.
— Купите букетик, сударь! — пролепетала я, низко приседая, как это делают девицы, торгующие на городских мостовых.
Герцог метнул орлиный взор в глубины моего декольте, и губы под золотистыми пшеничными усами расплылись в улыбке.
— Конечно куплю, прелестное дитя! — игриво заявил он, доставая приглянувшийся букет из корзинки. — О, мисс цветочница, дела у Вас, я вижу, идут неплохо?
— О да, милорд, — невозмутимо подтвердила я, тряхнув корзинкой так, чтобы монеты звякнули. — Благородные кавалеры в этих залах так щедры к бедной девушке.
Чужую щедрость Бекингэм выносил с трудом, поэтому он величественным жестом оторвал от манжета крупную жемчужину.
Алмазные подвески на его плече, нашитые на голубые ленточки, от резкого движения дрогнули и закачались.
— Вот плата за цветы, прелестное дитя, — весьма бесцеремонно он спустил жемчужину в мой вырез, коснувшись пальцами груди. — Боже, я положительно теряю голову от таких соблазнительных прелестей! Какая великолепная грудь! Какая бархатная кожа!..
— Увы, ей недолго оставаться привлекательной! — плаксиво заявила я, скривив губки. — Милорд совсем меня забыл, и скоро она усохнет от тоски.
— Боже мой, миледи, это Вы? Глазам своим не верю! — вскричал Бекингэм, словно он, и правда, не узнал меня сначала, подлец. — Но Вы были так холодны при нашей последней встрече, что я никак не ожидал увидеть Вас здесь столь дерзкой и пленительной.
— Я достаточно наказана за свою холодность. Мне так скучно и одиноко без Вашего внимания… Я давно искала возможность увидеть Вас, но Вы загадочно исчезли, все были заинтригованы, ходили слухи, что Вы стали отшельником, истязаете свою плоть бичом и готовитесь уйти в монастырь…
Герцог с довольным видом выслушивал весь этот бред и подергивал левым плечом. Подвески лукаво подмигивали мне разноцветными огоньками.
— Я был очень занят! — заявил он с высокомерием, достойным монарха, одновременно предлагая мне руку и выводя из ниши. — Вы знаете Ту, на чей алтарь я положил свое сердце! И знаете, какой алтарь я воздвиг в ее честь в своем доме?!
Ну об этом только слепой и глухой не знал. Бекингэм с удовольствием показывал всем желающим смежную со спальней комнату-часовню, оббитую персидским шелком с золотым шитьем, с пышным алтарем, где вместо иконы висел большой портрет Анны Австрийской.
Ходили сплетни, что он (после совместного отдыха в спальне) чуть ли не заставлял своих подружек вместе с ним возносить мольбы у этого алтаря и лобызать туфельки на портрете Его Королевы.
— Да, я знаю… — со слезой в голосе простонала я. — Вы рыцарь и поэт!
Бекингэм величественным движением головы подтвердил, что он действительно рыцарь и поэт, и продолжил:
— Так вот, однажды бессонной ночью мне было видение моей повелительницы, владычицы моего сердца, моей путеводной звезды. Проснувшись утром, я дал обет установить алтарь, подобный тому, что находится в моем дворце, на флагмане моей эскадры, чтобы и на суше, и на море молиться Той, которую боготворю!
— Это так благородно! — заломив брови (дьявол, под маской не видно, весь эффект пропадает!), подхватила я. — О, милорд, я не смею стоять рядом с Вашей мечтой! Прощайте, милорд, и будьте счастливы!
Я резко остановилась, высвободила свою ладонь из ладони Бекингэма, прижала ее к корсажу (заставляя тем самым розовые полушария грудей немного приподняться) и, вздыхая всей грудью, сказала:
— Ваш жемчуг жжет мне кожу, в Ваших мыслях он предназначен другой, заберите его! Я не могу принять его от человека, который закрыл от меня свое сердце!
— Но, миледи, — немного опомнился Бекингэм, — Вы слишком строги! Я говорил о небесной, недостижимой мечте, мы же находимся на грешной земле. Ваша лилейная грудь заставляет меня трепетать, при виде Ваших алмазных слез я чувствую себя ужасным подлецом и негодяем!
— Вы говорите так из жалости, чтобы утешить меня! — гнула я свою линию прерывающимся голосом. — Вы не любите меня, Вы сами это сказали! Ваш подарок колет меня, но, увы, жемчужина слишком глубоко провалилась, чтобы я могла ее достать и вернуть Вам!
Пока мы упоенно вели этот душераздирающий диалог, Бекингэм мягко, но настойчиво увлекал меня в один из малолюдных коридоров.
— Вы жестоки, сударыня, Вы так несправедливы! — восклицал он, шаг за шагом отступая к тяжелой бархатной портьере. — За каждую слезинку на Ваших сапфировых глазах я готов подвергнуться распятию!
За портьерой оказалась дверь, ведущая в маленькую захламленную комнату. Вся она была заставлена какими-то старыми креслами, ширмами, увешана глушащими звук шторами и остатками некогда роскошных балдахинов. Ночная лампа тускло освещала пыльную роскошь. Сколько пылких парочек перебывало здесь за каждый праздник, даже представить трудно!
Вот теперь Бекингэм дожил до момента, когда можно дать волю и рукам.
— Я сам достану обидевшую Вас жемчужину и уничтожу ее, растоптав своим каблуком, раз она вызвала Ваше огорчение! — хриплым шепотом бормотал он, расстегивая алмазные застежки лифа. — Вот она, негодяйка, посмевшая причинить вред этой нежной грудке! О-о-о! Я вижу следы, нанесенные ее грубым покровом, позвольте поцелуями смягчить ту боль, которую она Вам причинила! О-о-о, я схожу с ума, аромат Вашей кожи дурманит мне голову! Если Вы не сжалитесь, я погибну, я паду бездыханным у Ваших ног!
— Ах, герцог! — отбивалась я, как и полагается. — Ваши поцелуи жгут меня, они кружат голову, заставляют забыть все, приличия, гордость, а-а-а, отпустите меня, мои ноги слабеют!.. Я сейчас упаду…
— Сударыня, я уже не могу отпустить Вас! Или Вы дадите мне неземное блаженство, или убьете тут же, без малейшей жалости! — приводил между поцелуями резонные возражения Бекингэм, потихоньку подбираясь к юбкам.
— Ах, герцог, Вы всегда победитель, Вы опять взяли меня в плен, в жестокий сладкий плен, я больше не могу Вам сопротивляться… — лепетала я, пытаясь спиной определить, в крепкое ли кресло он меня переместил и есть ли свободное пространство для маневров правой руки.
— Это Ваша победа, сударыня! — хрипел с искаженным лицом герцог. — Ваша победа! Я Ваш раб навечно, Ваш невольник, Ваш черный мавр! О-о-о, какое невыносимое счастье, Вы настоящий ангел, ангел, а-а-а-а…
Ну, разумеется, это была моя победа.
Пока Бекингэм хрипел и бился в экстазе, правой рукой я осторожно скользнула в кармашек и достала ножнички.
Затем спокойно и отрешенно срезала трясущиеся прямо у моего лица две алмазные подвески и аккуратно отправила их вместе с ножницами обратно в потайной карман на юбке.
Никогда не следует надевать подарок одной женщины, если есть хоть крохотный шанс на свидание с другой. И не надо лицемерить. Не будь меня, в этой комнатке в компании с Бекингэмом оказалась бы другая красивая дама, ведь самое неизменное в человеке — это его привычки.
Но оставим мораль святым отцам и вернемся на продавленное кресло.
После этого я могла заняться тем, за чем мы (по мнению Бекингэма) сюда попали, и пережила в объятиях страстного герцога несколько захватывающих минут. Успешно выполненное задание придавало этому пикантному моменту особую, очень острую сладость, а костюм Прекрасной Цветочницы теперь больше напоминал костюм Прекрасной Лоскутницы.
Надеюсь, Его Высокопреосвященство, давая подобное поручение, отдавал себе отчет в том, что срезать подвески мне придется отнюдь не во время исполнения затейливых фигур балета или в светской беседе около накрытого стола. Да что там, просто уверена.
Задерживаться на маскараде я не стала и, покинув Виндзор, поспешила домой.
Полчаса спустя де Витри отправился обратно в Париж с моим письмом, где было написано:
«Они у меня. Но я не могу оставить Лондон, потому что у меня нет денег, пришлите пятьсот пистолей, и через четыре или пять дней я буду в Париже»
