Юлия Галанина - Да, та самая миледи
Задерживаться на маскараде я не стала и, покинув Виндзор, поспешила домой.
Полчаса спустя де Витри отправился обратно в Париж с моим письмом, где было написано:
«Они у меня. Но я не могу оставить Лондон, потому что у меня нет денег, пришлите пятьсот пистолей, и через четыре или пять дней я буду в Париже»
Согласитесь, что деньги, которые я выручила за букетики, совершенно не в счет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
…И ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА ИМИ НЕПРАВИЛЬНО РАСПОРЯЖАЮТСЯ
Двадцатого сентября Его Высокопреосвященство получил мое письмо и отреагировал на него должным образом.
Двадцать четвертого сентября я с небольшой охраной в мужском платье покинула Лондон и выехала в Париж.
Кардинал получил пару подвесок двадцать восьмого числа, после чего я сразу же вернулась в Англию.
Уже в Дуврском порту, когда наше судно стало на рейде и когда мы уже собирались покинуть его, а судно должно было опять пересечь Ла-Манш, пришло неожиданное известие, что по приказу герцога порты Англии закрываются и сообщение с Францией прерывается, вплоть до удержания в порту почтового пакетбота. Все это было похоже на неофициальное объявление военных действий.
И в этот же миг мимо нас проскользнул маленький бриг, на палубе которого был виден молодой человек в форме гвардейца Дома короля[5] Все указывало на то, что королева получит свои подвески к празднику. Предупреждать кардинала было поздно, покинуть Англию без риска быть утопленным пушечным залпом и успеть к балу в ратуше не представлялось возможным. В качестве слабого утешения я постаралась лишь хорошенько запомнить название брига, которого официальные распоряжения первого министра английского королевства не касались.
Его звали «Зунд».
Грустно было узнать, что мои подвиги интригу не спасли. Герцог, конечно, ни черта не заметил, но присланный королевой д'Артаньян умел считать до двенадцати. А при наличии безграничной власти на острове и возможности тратить на себя невероятные суммы в том, что Бекингэм раздобыл две новые подвески на голубой бант, ничего странного не было.
Его Высокопреосвященство, как обычно, выкрутился и при этом невообразимом конфузе, когда вместо разоблачения королевы чуть не свернули голову ему самому. Он был нужен королю, поэтому король ему поверил.
Но вот мое положение было отнюдь не блестящим. Разумеется, герцог сообразил, кто мог срезать подвески с его плеча и почему это леди Винтер была так любезна с ним на балу. Доказать он ничего не мог, но это значило лишь, что появляться при дворе мне стало очень небезопасно…
В конечном итоге маленькая нелепая интрижка, тешащая самолюбие сильных мира сего, навредила значительно больше, чем принесла пользы.
Я ушла в тень, избегая появляться в столице, и сказывалась больной, забросив все дела и готовая в любой момент бежать.
Слабым утешением было лишь то, что когда разбитый герцогом Монморанси Субиз сбежал в Англию и появился в Лондоне, ему мягко, но откровенно дали понять, что на помощь могут рассчитывать лишь победители. Посеянные загодя семена все-таки дали свои плоды. Горькое утешение. Надо было возвращаться домой, во Францию.
Во Францию, которую я покинула восемь лет назад…
ГЛАВА ПЯТАЯ
ДЕВЯТЬ ЛЕТ НАЗАД
Вот и пришел черед этой печальной истории. Пора вернуться в юность.
Моя мать была женщина красивая, но не обеспеченная. Приданого у нее не было, и, разумеется, брак ей не светил.
Она была просто содержанкой крупного королевского чиновника, человека довольно знатного происхождения. Поэтому внешняя сторона ее жизни была великолепна, но основывалась на чрезвычайно шатком фундаменте. К несчастью, душа у нее была пылкая, и она совершила страшную ошибку, непростительную для содержанки: влюбилась в своего господина. От этой любви родились два моих старших брата и я, самая младшая в семье.
Пока был жив отец, все кругом, конечно же, считали маму госпожой и мы жили и воспитывались, как подобает детям из хорошей семьи. Это, кстати, и объясняет, почему я не терялась ни в графском замке, ни в королевском дворце.
Связь их была целиком незаконной, вот почему ей придавался подчеркнуто пристойный вид. И, видимо, отец и мать, увлеченные созданием этой красивой картинки, совершенно забыли о том, что писана она на негодном холсте.
Братья были уже подростками, когда отец был убит. И все, разумеется, сразу закончилось. Как сказали заплаканной маме, будь ты хоть трижды матерью его детей, но если ты всего лишь содержанка, то и место твое и твоих ублюдков на помойке. Семья отца весьма недвусмысленно показала ей на дверь, попутно отобрав все, что, по их мнению, ей совершенно не принадлежало.
Тут-то и выяснилось, что жить нам не на что.
Первенцу, моему старшему брату Жерару, отец, правда, успел выправить дворянство и для фамилии отписать крохотный клочок земли, дающий право на приставку «де». Но четверым жить на доходы, что давала та земля, было совершенно невозможно.
Мама, продав уцелевшие драгоценности, отдала меня и Робера в монастырь с условием, что брата выучат на священника, а со мной разберутся позже, когда я подрасту. Оставшиеся деньги она отдала Жерару, а сама надела лучшее платье, прошлась павой по городу, как в былые времена, и, дойдя до реки, утопилась.
Она была не права с самого начала. Маму сгубила порядочность, совершенно неуместная в ее положении. Она думала, что ее кроткий нрав, искреннюю любовь и благородный характер люди оценят по достоинству и простят ей то, что отец провел ее мимо алтаря. Бедная глупая мама… Скольких таких растоптали и тихо, и прилюдно. Никого не интересуют чувства, важно их документальное засвидетельствование. Обеспечь ей отец поместье и хороший доход, люди, конечно бы, шептались за спиной о ее подлости и продажности, но зато в лицо ни одна собака, ни одна титулованная шлюха не посмела бы оказать ей неуважение. Но матушка была слишком горда, чтобы просить отца об этом. «Она все понимала…» Результат был печален. Видимо, бабушку сожгли слишком рано, и она не смогла научить дочку, как правильно жить.
В прощальной записке мама просила нас лишь похоронить ее рядом с отцом. Интересно, кто бы нам это позволил?
Она была похоронена на кладбище для самоубийц, в неосвященной земле, без всего, что положено католичке в последний час.
Жерар сказал: «Мама подождет, они с отцом теперь мертвы, и для них время течет по-другому. Мы исполним ее просьбу чуть позже».
Это был первый урок для меня.
Быть красивой, конечно, очень приятно, но если ты о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится. Люди могут предать, умереть, отвернуться. Зато вещи, которые принадлежат тебе и собственность которых за тобой официально признана, останутся с тобой. Они надежней людей.
И именно в то время я поняла, что мужчины менее стойки, чем женщины.
Братья не выдержали и сломались. Собственная дальнейшая жизнь перестала их интересовать. Они не хотели бороться. Жерар был слишком беден, чтобы быть дворянином, и слишком благороден, чтобы стать мещанином. Он избрал странное, на мой взгляд, занятие, которое, по его мнению, отвечало его положению, и стал палачом.
Теперь, никто не смог бы его упрекнуть в том, что он, дворянин, опустился до зарабатывания денег на жизнь ремеслом.
Нет, он по-прежнему занимался тем, для чего его готовили: убивал людей.
Пусть не на войне или на дуэли, а на городской площади, и не шпагой или мушкетом, а топором, но какая, в сущности, разница?
Люди его сторонились, как прокаженного, и Жерара это полностью устраивало.
Робер послушно стал священником, не чувствуя в груди ни малейшей божьей искры, призывающей его к этой стезе. Сколько подобных ему… Он был тих и замкнут, но все знают, что священнику и полагается быть таким. Я думаю, со дня смерти мамы душа у него кровоточила день за днем, он был самым добрым из нас.
Прошло несколько лет, и все забылось. Другие события заслонили в памяти людей все, что произошло с нашей семьей. Осталось лишь стойкое настороженное отношение к нам, хотя мало кто помнил, почему это.
Той осенью, в день празднования пресвятой Марии Сентябрьской, когда нас с Робером отпустили на праздник к брату, Жерар сказал: «Вот теперь пора».
Мы дождались ночи, взяли заступы и пошли к часовне, туда, где за оградой были могилы самоубийц. Было тихо и темно.
Жерар, теперь весьма опытный во всем, что касается переправки человека в мир иной, с помощью Робера откопал останки. Платье лучше сохранилось, чем мама, я же говорила, вещи прочнее людей. Робер по всем правилам отпел ее, и мы отнесли маму в склеп к отцу.
Вот теперь им действительно было наплевать на людей, на их глупые правила и обряды. Прав был Жерар, у живых другое время. Никто ничего и не узнал.
Я росла в монастыре, и все ясней мне становилось, что там я не останусь. Добродетель почему-то стойко охраняет лишь дурнушек. Наверное, у нее дурной вкус.
