Я – Распутин - Алексей Викторович Вязовский
Ехал я и думал: а что с этим профессором после революции будет? Часть профессуры от голода-холода в Гражданскую перемерла, невзирая на солидные «академические пайки», часть в эмиграцию подалась, некоторых в двадцатые-тридцатые годы репрессировали за длинный язык и завиральные идеи, а то и просто так, за компанию. Остальные, конечно, встроились в новую систему, ордена получали и Сталинские премии. Вон, тот же академик Вернадский с его не сильно марксистскими взглядами куда как обласкан был, у нас в Питере на Выборгской стороне улица его имени есть, а в Москве вообще проспект назвали, да еще какой.
А это не он ли сам напротив сидит? На портретах, что я видел, Вернадский все больше седой дедушка с умственным взором, а борода, очки и прическа суть признаки динамические, кто угодно такие носить может. Надо бы глянуть, что он там читает.
С грехом пополам, извернувшись на диване, сумел подглядеть: Mineralogie чего-то там, а Вернадский вроде как геолог начинал. Все равно неясно, но визави мои телодвижения заметил и, отложив книжку в сторону, несколько иронически спросил:
– Наукой интересуетесь?
– По мере данных Господом сил.
Он глянул на крест у меня на груди и так же иронически продолжил:
– И зачем же вам наука?
– Мыслю, что от ученых людей крестьянину большое облегчение выйти может.
– Какое же? – подвинулся сосед на диване.
– Так землемеры же, почвоведы разные, врачи да учителя. Когда человек ученый есть, многое проще да быстрее делается, только понимание иметь надо, а не отвергать все, милостью Божьей данное.
– Вы полагаете науку Божьей милостью?
– А как же, – подтвердил я и пошел напрямую: – Да что же это мы, разговоры разговариваем, а не назвались, уж простите великодушно, Григорий Распутин, Тобольской губернии уроженец.
– Вернадский, Владимир Иванович, ординарный профессор Московского университета.
Угадал! Он самый, академик Вернадский!
– В Петербург по ученым делам, поди?
– К сожалению, нет. Политика.
Я удивленно поднял брови. Нет, потом Вернадский вроде бы стал кадетом, но в первую революцию ничем не отметился. Он заметил мою реакцию и объяснил:
– Ездил завершать дела, связанные с выходом из членов Государственного Совета. Был избран от университетов, а летом вышел в знак протеста против роспуска Думы.
– Струсили, значит… – решил я спровоцировать профессора на эмоции. Так человек лучше раскрывается. И это сработало.
Академик кинулся в объяснения. И про народную свободу, и про произвол властей, все как по нотам, программа партии конституционных демократов.
– Все это слова да отговорки, Владимир Иванович. Сколько раз за учеными людьми замечал – чуть что не по вам, сразу воротите морды, извиняйте, лица, и в сторонку, в сторонку, дескать, разбирайтесь теперь сами, без меня, такого умного. Грех это, гордыня. Вы за малых сих в ответе и бросать потому никак права не имеете, – малость перефразировал я одного французского летчика.
Академик аж пятнами пошел, руками замахал.
– А как же народ без водительства вашего? – решил дожать я его, дождавшись конца спича. – Оно, конечно, удобнее да благолепнее со своими друзьями-профессорами все обсудить да решить, да только Россия страна крестьянская и православная. У нас на каждого профессора тыщи землепашцев, а вы все хотите помимо них да над ними придумать, а потом эдак с барского плеча вниз кинуть – пользуйтесь, мол. А коли что не по вам – удрать в знак протеста, хе-хе. Сделал все что мог, совесть чиста. А вот фигу вам!
Дожимал я Вернадского долго. Почти всю дорогу до Москвы. И в итоге дожал. Признал академик мою правоту.
– Это народ вас выродил, выучил, недоедал, чтобы вы учеными смогли стать. Должны вы ему, Владимир Иванович! Ой, как должны!
Уже пошли пригороды Москвы, я увидел, что Вернадский растерялся.
– Что же делать?
– Идите ко мне в партию. «Небесная Россия». Сам царь добро дал на нее.
– Его императорское величество?
– Так и есть. И со Столыпиным у меня по-хорошему все. Вот увидите, какие дела закрутим вместе. Заодно и должок народу отдадите. Все ради него затевается!
Галантерейщик и кардинал – это сила! В моем случае крестьянин и профессор. А если без шуток – Вернадский мне был нужен. Глядишь, умеренную интеллигенцию в партию за собой притащит. Придаст «небесникам» вес и авторитет.
– Хорошо, я подумаю… – кивнул академик. – Человек вы очень своеобычный. Может, что-то и получится. Думаю, надо вам для начала встречу с моими коллегами устроить.
– А устройте, Владимир Иванович. Мне шибко интересно, что умные люди думают.
Паровоз издал громкий гудок, я увидел начало перрона. Мы обменялись с академиком контактами, и я понял, что Москва меня встречает вполне хорошо. Успех надо было закрепить.
Глава 16
Московские иоанниты встретили меня настороженно, о событиях в Питере они уже знали, а тут сама новая метла приехала. Потому я сразу разгон учинять не стал, хотя было за что – портреты Иоанна Кронштадтского так и висели в красных углах наравне с образами.
Выслушал старших, раздал привезенную с собой литературу – программу «Небесной России», газету «Слово», нечто вроде методички по устройству общины, которую мне накорябали капитан и Мефодий Акинфич, а Елена привела в удобочитаемый вид.
В груди приятно защемило. Лена, Лена… Эсерка оказалась на деле весьма свободных взглядов. Стоило Лохтиной отъехать на крещение к родственникам, девушка ничтоже сумняшеся запрыгнула ко мне в постель. Зашла в кабинет по какой-то надобности, сама заперла дверь.
Чулок, корсета под платьем уже не было – подготовилась!
– А как же Андрей? – заикнулся я, поднимая ей подол и целуя в шею.
– Мальчишка, – хрипло ответила Елена.
* * *В Москве я назначил ответственных, озадачил – сам общинный дом вычистить-выскоблить, и разослать по городу людей, присмотреть, где можно организовать приют. Сам же сел за московские газеты, посмотреть, чем город живет.
Фельетоны про рождественское и святочное обжорство до чеховских высот не дотягивали, светская хроника меня интересовала мало, но вот в позавчерашнем сытинском «Новом слове» обнаружилась заметка о приезде в город графа Толстого. Того самого, бородатого-сапогатого.
А за Львом Николаевичем, насколько я помнил, целое движение числилось, его именем названное – толстовцы. И его последователи по всей стране создавали колонии или, как их еще называли, культурные скиты. Рядом с Москвой вроде должна такая быть… или рядом с Тверью, не помню. Много их было, все потом под каток репрессий попали при советской власти. Что любопытно – не только в России были у графа сторонники, а по всему свету, вслед за мировой литературной славой. Вон, даже Махатма Ганди начинал как толстовец, а потом развил идею ненасилия до сатьяграхи.
А еще за Толстым пошла крупная секта, духовники или молокане… Давно читал про них и мельком, точно не помню. Вроде они потом всем скопом в
