Сергей Щепетов - На краю империи: Камчатский излом
Дед жил на заимке – в двух часах хода от Нижнекамчатска. В молодые годы служил он у местных управителей писарем и даже дослужился до подьячего. Такая карьера не пошла ему на пользу, поскольку служилый возгордился и принялся пить. За это пристрастие он неоднократно был бит батогами, но не слишком сильно, поскольку голову имел светлую, а память – цепкую. Говорили, что в последние годы он один и тянул на себе всю острожную канцелярию. В конце концов случилось несчастье – будучи в изрядном подпитии, Екимыч отправился по каким-то делам в Верхний острог. Дело было весной, а пьяному, как известно, черт не брат и море по колено. В общем, на снегу, на весеннем солнце он сжег себе глаза. Совсем, правда, не ослеп, но к службе сделался негоден. Тогда он дал своим многочисленным холопам волю, а с теми, кто пожелал остаться, поселился на отшибе – возле удобного для рыбалки места. Постепенно вокруг его избы образовался целый острожек, и не понять уже было, кто тут холоп, кто сын или дочь хозяина.
Митька выменял у Савелия краюху вчерашнего хлеба, закупил в кабаке штоф казенной водки и отправился в гости. По пути он тщательно вспоминал свои былые дела и прикидывал, не нанес ли он местному старожилу какой-либо обиды. Получалось, что вроде как не нанес, так что гневаться на него деду не за что.
В острожке он застал переполох: многочисленное женское население, визжа и пища, металось туда-сюда с какими-то тряпками в руках, одна девица что-то выхватила на ходу у другой, и завязалась ссора… Митька бывал здесь еще подростком, так что хозяйскую избу опознал и постучался в дверь. Похоже, хозяину было уже известно, что визитер относительно молод и, скорее всего, начальником не является.
– Заходь, бисов сын, ибит твою расперетак!
– Мир дому вашему! – перекрестившись на икону, проговорил Митька. – Здрав будь, дядя Екимыч! Чтоб тебе елось, пилось да баб хотелось! Ну, и моглось, конечно.
– Да мне от них, проклятущих, и так житья нету! О душе уж думать пора! – ответил явно польщенный хозяин. – Кто таков будешь? Кажись, знакомый?
– Да Митька я – Ивана Малахова сын.
– Ваньки?! Грю ж, бисов сын, племя неуемное! Сам-то в отца обличьем? Не разгляжу чтой-та!
– Дык и мне не видать, дядь Екимыч! – рассмеялся Митька. – Зеркал в хозяйстве не имею, а люди сказывают, будто схож.
– A-а, то-то девки ополоумели! – удовлетворенно кивнул хозяин.
– А чо оне? – удивился служилый.
– Как чо?! – усмехнулся Екимыч. – Наряжаться кинулись! Такой кирсавец заявился, а оне все в домашнем.
– У тя тут невест, что ль, много? – догадался наконец Митька.
– Ты чо, породу ихнюю не знаешь?! Невесты – не невесты, а щас в русское пооденутся и начнут вкруг тебя хвостами крутить!
– Отобьюся! – самоуверенно заявил Митька. – Дело у меня к тебе, дядя Екимыч.
– Эт како ж тако дело? – прищурился на гостя хозяин.
– Да вот! – Митька водрузил на стол штоф, выложил хлеб.
– Добре… – Дед погладил бок бутылки, поднес к лицу и понюхал кусок хлеба. – Доброе дело! Вон там гдей-то чарки должны быть – тащи на стол.
Митька собрался выполнить команду, но в комнату без стука ворвалась миловидная низкорослая камчадальская девица в русском сарафане и криво надетом кокошнике. Щеки ее были ярко нарумянены, а по спине извивалась довольно толстая черная коса, украшенная зеленой лентой. Девица заметалась в разные стороны, сразу заполнив собой все свободное пространство:
– Да что ж вы, Федот Екимыч?! Да как же?! Сейчас на стол накрою, то л куши принесу! Рыбки кислой достать ли? Брусницы моченой, черемши…
– Уди отсюда, дура! Уди, кому говорят?! – Этот громкий шепот по-камчадальски принадлежал другой красавице, явно постарше.
Она тоже была ярко нарумянена и разодета во все «русское» или, по крайней мере, «европейское», поскольку пошито не из шкур, а из разноцветных тканей. В руках она держала здоровенное плоское блюдо, на котором вместо хлеба-соли были разложены кучки ягод и куски рыбы. Со всем этим она, призывно виляя бедрами, направилась к столу, собираясь водрузить на него свою ношу. За ее спиной в дверном проеме показались еще два личика с красными пятнами на щеках и густо намазанными сажей бровями.
– Цыц! – стукнул рукой по столу Екимыч. – Как тебя?.. Митрей, гони их в шею! Ить житья теперь не дадут!
Дважды просить себя Митька не заставил: отобрал у тетки блюдо, ущипнул за грудь (ай!) и выпихнул ее в дверь, девицу он ласково ухватил за косу, похлопал по заду (хи-хи!) и отправил туда же, после чего закрыл дверь на щеколду.
– Так-то лучше, – констатировал хозяин. – Чо стоишь-та? Чай, не на правеже! Садись да наливай – мне-то не с руки.
Выпили, крякнули, пожевали черемши.
– А табачку нет?
– Есть малость, шар тока…
Набили трубки, задымили.
– Ну, сказывай, почто баб моих сбаламутил, – потребовал наконец хозяин.
– Тут тако дело, дядь Екимыч… – начал Митька. – В опчем, по указанью капитана Беринга смотрел я архив тутошний канцелярский. Ничо в ем нет, гниль одна. Однако ж изыскал я бумагу старую – указ какой-то. Мыслю, коли бумагу сию начальству предъявить, так православному люду здеся вовсе жизни не будет. Списал я с нее – может, ты чо присоветуешь.
– Принес ли? Коли принес, так зачти – я-то, сам знаешь…
Митька извлек скатанный в трубочку, обернутый куском кожи листок и огласил текст. С сему он прибавил описание того, что в оригинале было изображено сверху и снизу.
– Э-э, милай! – пренебрежительно махнул рукой слегка уже окосевший дед. – Экое диво дивное раскопал! Налей-ка лучше нам еще по малости – так-то лучше будет.
Собеседники приняли по приличной дозе казенного травяного самогона, символически закусили, и старый писарь продолжил:
– Сию бумагу я, кажись, помню. Не указ это и не приказ, а инструкций али повеленье приказчику Бобровскому, коего давно уж след простыл. К остатним прочим это силы не имеет. Мнится мне, в кой раз в столицах государевых прознали, что служилые по Сибири и Камчатке воруют крепко да иноземцев ясачных изводят всячески, отчего казне убыток. Ну, видать, отписали губернатору в Тобольск, чтоб, значит, прекратил безобразий ентот. А губернатор, ясен хрен, отписал всем воеводам да приказчикам. Будто оне о сем не ведают – гы-гы-гы!
– Растолкуй мне, темному, дядя Екимыч! – попросил Митька. – Ты ж, сказывают, не токмо в Якутске, в самом Тобольске бывал!
– А то, паря! – не без гордости ответил бывший писарь. – Слухай суды…
Из пояснений старого крючкотвора следовало, что во времена его молодости – лет тридцать назад – высокое столичное начальство всерьез озаботилось сибирскими делами. По воеводствам были разосланы проверяющие люди, кроме того, было издано множество указов о том, как, с кого и сколько ясаку надо брать. «Кампанья» эта кое-кого сна лишила, кое-кого привела в казенку, под батоги или на дыбу. Пострадал, конечно, в основном мелкий служилый народец. А в итоге все осталось по-прежнему. Нет в Митькином документе решительно ничего нового, это просто требование исполнять свои обязанности и прежние указы.
– В опчем, парень, истина тута нехитрая – не тронь дерьмо, оно и не воняет, – закончил свой рассказ Екимыч. – По законам быть – волком выть. Коли нам с иноземцами по указам обращаться, как жить тада? Коли с нас требовать, так и нам давать надобно! Служат люди, дело государево творят, а жалованье где? Да и како то жалованье?! Коли тебе в год четыре рубля положено, а одежка зимняя тута двадцать рублев стоит, много ль ты наслужишь? Да чо те говорить-та, сам знаешь!
– Знаю, конечно, дядь Екимыч, – кивнул Митька. – Спасибо за науку!
– Ну, тады наливай!
Из Екимычевой заимки уходил Митька не торопясь – спешить ему было некуда. Он не ошибся в своих ожиданиях – пока до реки дошел, три раза его зазвали в кусты, и совершенно даром! В третий раз, правда, трудновато ему пришлось – камчадалки ведь ненасытные, каждая не один раз хочет. Однако за время морского плаванья мужских сил у Митьки накопилось немерено, и в грязь он лицом не ударил. Когда ж хмельная очумелость в мозгах слегка рассеялась, Митька подумал, что затеял он все это не зря – пригодится!
* * *По реке Камчатке располагался 31 ительменский острожек, а по ее самому крупному левому притоку – Еловке – еще пять. Этот район был наиболее густонаселенным на полуострове. Здешние камчадалы относилось к территориально-этнической группе бурин. С самого присоединения Камчатки на долю этих людей выпала основная тяжесть общения с пришельцами – на их реке русские основали два острога, за их счет они кормились, их силами перевозили грузы. В общем, деваться от них было некуда. И это при том, что жители Еловки издревле считались самыми сильными и воинственными среди прочих камчадалов. Такое тесное общение привело к тому, что ительмены бурин значительно «поумнели» – приспособились жить под постоянным давлением, стали перенимать у русских некоторые традиции – отнюдь не лучшие, конечно. Многие в той или иной мере знали русский язык, успели креститься и получить русские имена. Несколько раз бурин даже участвовали в походах русских для усмирения мятежных авачинских жителей. У многих близкие и дальние родственники жили в холопстве у русских, кое-кто и сам не один год проработал «на хозяина». Немало было и таких, кто махнул рукой на традиции предков и обосновался жить с семьями возле русских острогов и даже пытался строить деревянные избы вместо земляных юрт. Именно с бурин Митька решил начать свою коммерческо-политическую деятельность. Была надежда, что этот народ быстро поймет, что новая, пусть и временная, власть желает поживиться мехами и собирается за них хорошо платить. А местную, прежнюю власть экспедиция не любит и готова принимать на нее жалобы.
