Моя чужая новая жизнь - Anestezya
— Хочу запомнить тебя такой, — тихо шепчет он. Влажные поцелуи на груди сводят с ума. Запускаю ладони в его волосы, прижимая его ближе к себе, когда он обводит сосок языком, втягивает его в рот. Желание горячими стрелами от его прикосновений устремляется к низу живота, закручивается в узел, срывает с губ стоны. Его губы опускаются еще ниже — по животу, по ткани белья, к бедру. От каждого его вздоха, взгляда из-под полуопущенных ресниц внутри что-то обрывается. Телом сгораю от того, что он делает, от того, как целует, поглаживает, трогает меня, а сердцем понемногу умираю от того, как это сильно, как люблю его, как он нужен. Нетерпеливо выгибаюсь ему навстречу, когда он скользит языком по внутренней поверхности бедра.
— Ты слишком одет, так нечестно. Фридхельм отстраняется чтобы снять рубашку, а затем опускается на песок, стягивает с меня трусики, разводит мои колени и дразнит легкими поцелуями по внутренней стороне бедра.
— Теперь честно, — выдыхает он, прежде чем накрыть меня губами. Зарываюсь пальцами в песок, откидываю голову назад, отдаваясь каждому поцелую. Рассыпаюсь от каждого искусного движения языка, когда он толкает меня ближе и ближе к грани, за которой от удовольствия дрожит все тело — от низа живота до кончиков пальцев. Наслаждение разливается по венам загустевшим медом, но мне мало этой неполной близости. Приподнимаюсь на локтях:
— Фридхельм…
Он без слов понимает чего я хочу и входит в меня — медленно, горячо, сладко. Прогибаюсь, вжимаясь в него, и он замирает — с глубоким выдохом мне на ухо, сжимая пальцы на шее чуть сильнее. Жарко — от его кожи, от того, что делают его руки, от прижимающихся к уху губ и хриплого дыхания. Будто время застывает, пока я еле ощутимо вздрагиваю в его руках, прежде чем он отстраняется и снова насаживает меня на себя. Это движение и следующее, и другое, после него, пронизывает насквозь, отдается ударами сердца во всем теле. Он движется во мне плавно, глубоко и сильно. Прижимаюсь еще ближе, хочу слиться с ним в одно целое. Все теряет смысл — предстоящая битва, стоящие между нами тайны, долбаные эсэсманы которые преследуют меня зловещей тенью разоблачения. Просто забываю, что в мире есть что-то еще, кроме тяжелого дыхания Фридхельма и моих стонов, что-то еще, помимо разливающегося по телу жара. Что вообще что-то может иметь значение, кроме того, как он опускает руку, касаясь меня, как его пальцы сплетаются с моими.
***
Мне снова снится сон, который я часто видела с тех пор как попала в гребаный сорок первый год. Сон навязчивый, повторяющийся до мельчайших деталей. Я снова и снова проживала последний день своей настоящей жизни. Снова ехала на завод, сидела в офисе над отчетом, попутно прикидывая планы на выходные. Снова и снова медленно подходила к переходу и, дождавшись зеленого, шагала на зебру. Визг тормозов, тяжелый удар, жуткая боль в боку, а затем — провал… Мягкий солнечный свет, незнакомые стены, судя по интерьеру больничной палаты и слезы на глазах мамы.
— Аришенька, ты очнулась…
И я плачу вместе с ней — от облегчения, что это все закончилось и от дикой, почти звериной тоски.
Просыпаюсь, в первые секунды пытаясь понять что есть сон, а что реальность. Реальность конечно же не порадовала — все та же деревянная изба, на отрывном календаре — второе июля. Через несколько дней начнется второй «Сталинград». Фридхельм, прикрыв глаза, стоял перед иконой висящей в углу. Суеверный страх царапнул что-то глубоко внутри. Если бы я могла верить как он, я бы наверное тоже сейчас молилась. Он обернулся и, перехватив мой взгляд, немного смущенно улыбнулся.
— Я знаю ты не веришь, но мне хочется надеяться, что там что-то есть… Что, если я не вернусь, то смогу тебя еще когда-нибудь увидеть.
— Я не верю в рай или ад. Я хочу в свои последние минуты вспоминать мгновения когда была счастлива, — что кстати абсолютно не работает, если смерть внезапная. — И тогда… тогда я навсегда смогу остаться в этих мгновениях…
— Тогда я буду все время думать о тебе, — его губы изогнулись в горько-нежной улыбке. — О том, сколько еще важного не сказал.
— Я тоже, — игнорируя ком, перекрывший мне горло, выдавила я. Возможно когда-нибудь настанет день, когда я откроюсь ему. Это оказывается сложнее, чем все. И «а если бы», уже набило кровавую мозоль в душе. Сегодня многое можно было бы сказать, но я оставлю это на потом — спустя несколько недель, если все пойдет хорошо, и никогда, если нет.
— Поцелуй меня… — он медленно склонился надо мной, — как в тот, первый раз…
— Первый поцелуй на то и первый, — я подалась ближе.
— Мне не нравится как звучит «последний»…
***
«Безопасный» штаб расположили неподалеку от Курска. Штейнбреннер живенько переложил на меня обязанности секретутки. Благодаря этому я была более-менее в курсе что происходит. Планы у немцев как всегда наполеоновские, вот только не знают они что русские опередят их с наступлением. Сердце ныло от тревоги — штурмовики ведь примут на себя первый удар. Господи, что я вообще здесь делаю? Если в роте Файгля я худо-бедно прижилась и парни стали для меня можно сказать своими, то здесь я чужая, я их всех ненавижу! Тошно слушать как Штейнбреннер расписывает на карте какие районы в первую очередь подвергнутся зачистке от «славянских крыс». Я часто думала — а если бы они реально победили? Как долго бы продержались офицерские принципы Вилли? Через сколько времени Кох бы перестал воспринимать работающих на его ферме девчонок как людей? Пришло бы им хоть раз в голову что они натворили, если бы не прошли сами ужасы войны?
— Что читаешь?
Я обернулась — Конрад пожалуй единственный здесь, кого я более-менее нормально воспринимаю. Я повернула обложку.
— Юнгер? — ну да, все руки не доходили ознакомиться.
— И как тебе?
Я неопределенно пожала плечами.
— О войне все пишут по-разному.
— Мне кажется эта книга кому угодно поднимет патриотичный дух.
