Муля, не нервируй… - А. Фонд
— А в другие театры сходить не пробовали?
— Там вообще жопа, — фыркнула Фаина Георгиевна.
— А в кино?
— Кино нынче — это выходки беременного кенгуру. Ерунда сплошная.
Я не успел ответить, так как на кухню запёрся Герасим. И был он изрядно «под мухой». Обнаружив нас с Фаиной Георгиевной, он со слезой в голосе сказал:
— Вот скажите, соседи, почему жизнь такая несправедливая⁈
Фаина Георгиевна хрюкнула от смеха, а я лишь усмехнулся. Что тут скажешь?
Герасим постоял немного, раскачиваясь, что-то надумал, а затем полез в буфет. Оттуда он вытащил пресловутую банку кислой капусты, с которой я пытался разобраться в первый день своего попадания сюда.
С некоторым трудом он открыл тугую крышку и в несколько могучих глотков выпил весь капустный рассол. Крякнув от удовольствия, он полез рукой прямо в банку и вытащил пук капусты. Сунул её в рот и принялся с наслаждением жевать.
— Ох, Герасим, допьёшься ты когда-нибудь, кирдык тебе будет, — укоризненно сказала Фаина Георгиевна, впрочем, больше для проформы. Очевидно, такие разговоры у них происходили частенько, потому что Герасим как-то по-доброму улыбнулся и сказал, жуя капусту, — а я вам зонтик починил!
— Сколько с меня? — спросила Фаина Георгиевна.
Но Герасим, хоть и был подшофе, торжественно заявил:
— Нет! Не возьму ни копейки! Я же так! От души! Ещё мои внуки гордится будут, что их дед Герасим для великой Раневской зонтика чинил!
Он гордо задрал подбородок и стал похож на удивлённого попугая какаду. Такой же взъерошенный и надутый. Немного постояв и покачавшись, Герасим развернулся и медленно пошел обратно, осторожно, по большому кругу, обходя стол и две табуретки, забытые посреди кухни кем-то из соседей.
Мы докурили и, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по комнатам.
Совершенно уставший от всех этих разговоров я вернулся обратно к себе, разделся и без сил плюхнулся на кровать. Пружины подо мной жалобно скрипнули. Но я этого уже не слышал — сон моментально сморил меня.
Завтра будет очень тяжелый и длинный день.
А на работе с самого утра меня караулила… Зина.
— Муля, ты что, в номенклатурном доме раньше жил? — спросила она как бы между прочим, но в голосе невольно проскользнули восхищённо-требовательные нотки.
— С чего ты взяла? — удивился я.
— Потому что мы сперва твою маму отвезли домой и я посмотрела, — сказала Зина и глаза её стали внимательно-строгими, — там ведомка огромнейшая. В такой живут только руководство и художники, я знаю.
— Да таких домов знаешь, сколько, — попытался отмазаться я.
— Но по этому адресу, — Зина назвала адрес, — живут только самые важные люди.
— Мой дедушка — известный учёный, — пришлось признаться мне.
Ну, зато хоть адрес — название улицы и номер дома узнал, спасибо Зине. А то вчера у Мулиной матери забыл спросить (да если бы и не забыл, то как бы оно выглядело?). Так что сегодня утром, ещё подумал, что совсем не знаю, куда идти и как быть. Зато теперь знаю. А квартиру я уж там сам как-то найду. Думаю, что дворник там какой-то или даже консьержка должны быть. Дом-то, как я понял, элитный, точнее суперэлитный.
— Вот как… — задумалась Зина и глаза её затуманились.
А я воспользовался возможностью и свалил побыстрее к себе в кабинет.
Сегодня все мои коллеги были на месте, но изображали страшную занятость. На меня старались не смотреть.
Я написал два письма, подготовил проект приказа и как раз начал заниматься наброском протокола, когда в кабинет заглянул Козляткин:
— Бубнов, пошли, — сухо велел он.
Я встал и пошел на выход.
Мои коллеги вжали головы в плечи и отвели глаза.
Мда.
В коридоре Козляткин сказал, хмуря брови:
— Ты готов?
Я кивнул.
Козляткин глубоко вздохнул, и мы вошли в актовый зал. А я удивился. Там собралось от силы человек пятнадцать. Из знакомых была только Наташа и седоусый, который в прошлый раз меня на собрании за Уточкину пытался пропесочить.
Он укоризненно посмотрел на меня и демонстративно покачал головой (только что пальчиком не погрозил).
Я в ответ, как и в прошлый раз, пожал плечами и развёл руками, мол, «невиноватая я».
Расселись, собрание началось.
— Товарищи, — начал седоусый, посматривая на злополучную стенгазету. — У нас закрытое собрание профсоюза. Рассматриваем обращение Козляткина Сидора Петровича, начальника отдела кинематографии и профильного управления театров о несанкционированном использовании стенгазеты, как средства общественного порицания Бубнова Иммануила Модестовича, методиста того же отдела. Сидор Петрович, вы начнёте?
Козляткин встал, прокашлялся и сказал:
— Если говорить по существу, то я скажу так, товарищи! Я глубоко возмущён случившимся. Этой стенгазетой бросили тень, прежде всего на весь наш отдел. А наш отдел, товарищи, между прочим, является образцово-показательным по результатам прошлого года. Также мы победили в соцсоревнованиях между отделами. Прошу это учитывать. И я считаю, что товарищи, которые готовили стенгазету, должны были предварительно меня уведомить об этом, а лучше — согласовать. Если Бубнов действительно конъюнктурщик и так далее, то коллектив нашего отдела вполне сам бы мог повлиять на него. Но я так скажу, товарищи! Я не знаю, в чём товарищ Бубнов конъюнктурщик. Прошу объяснить это мне, а также выслушать самого товарища Бубнова.
Он говорил хоть и сбиваясь, но горячо и страстно. Когда он закончил речь, то вытащил большой клетчатый платок и вытер лоб. Руки его при этом подрагивали.
В зале зашумели.
Я краем взгляда отметил, что народ в зале собрали «для галочки», что к делу эти люди не имеют вообще никакого отношения. Правда некоторые, в основном, женщины, вытягивали головы и прислушивались с жадным любопытством. Зуб даю, что после окончания совещания наш коллектив обрастёт новыми горячими сплетнями.
— Спасибо, товарищ Козляткин, — сказал седоусый, — ваша позиция ясна. Мы так в протокол и запишем. Теперь же давайте выслушаем товарища Бубнова.
Я встал и вышел за трибунку.
— Товарищи! — громко и чётко сказал я, — честно говоря, я не совсем понимаю, зачем мы тут собрались?
Воцарилась ошеломлённая тишина. На меня смотрели, как на дурачка. Из задних рядов какая-то девушка тянула голову, чтобы было лучше видно.
— Товарищ Бубнов, эгм… кхе… — смутился седоусый, — вы разве не поняли, зачем мы проводим собрание? Или что? Я не пойму!
Он явно начал сердиться. Я взглянул на Козляткина, он сидел
