Лев Прозоров - Я сам себе дружина!
Хотя бы чтоб Руду похоронить.
Да что ж он за бестолочь?! Бажеру – Мечеслав коснулся концами пальцев семипалой медной ладошки на гайтане – потерял, конь неведомо где, нож неведомо где, меч ему бывшие пленники подносят. Пса и того сберечь не смог. Мечеслав огляделся в ярости, ища стенку или хоть дерево, постучаться дурной головою. Поблизости была только барка, лезть в воду, бодаться о борт, едва переодевшись в сухое, не хотелось совсем, и Мечеслав просто от души приложил себя кулаком по лбу.
В глазах даже замелькало. Когда проморгался, увидел, что от кучки бывших рабов, тех, что в драку не полезли, к нему бредёт рыжий парень, тот самый, что не пожелал слушаться его, Мечеслава, приказов. Этому чего ещё? Мало ночью досталось, что ли?!
При свете дня видно было, что веснушками забрызгано не только лицо, но и плечи, и руки, и грудь рыжего. Левой половиною лица он сейчас напоминал хазарина из черных – кожа потемнела, скула опухла суть не вдвое, веки вздулись, косо задавив глаз. Правый глаз, уцелевший, смотрел вниз, будто выглядывал что в затоптанной десятками ног, забрызганной кровью траве.
Мечеслав собрался подняться навстречу, да передумал. Много чести. Если дурню мало ночного угощения – встать поздно не будет.
Но рыжий его удивил.
Не дойдя до Мечеслава трёх шагов, парень, словно подломившись сперва в ногах, а потом и в поясе, бухнулся сперва на колени, а потом – лбом о песок. Выпрямился, точнее, выпрямил спину, и, жалобно глядя на едва удерживающегося, чтоб не отползти подальше от ещё одного бешеного, Мечеслава, выговорил:
– Прости, боярин…
И этот туда же.
– Прости дурака, а? Уж больно руки чесались – как вспомнил, как за конём на той верёвке бежал, так и помутился.
И он снова сунулся рыжими волосами в песок.
– Прости…
Больше всего сейчас хотелось Мечеславу махнуть рукой, мол, отвяжись, без тебя тошно. Но он вдруг понял, что только зря обидит рыжего парня. Неплохого, коли подумать, смелого и гордого – только не воином родившегося, не выучившегося с детства подчиняться в бою приказам старших. Не такая уж большая вина, и получил он уже за неё.
– Ты, главное, дураком больше не будь, – проворчал сын вождя. – Другой раз в бою будешь перечить – башку снимут.
Рыжий просиял правой половиной лица, вскочил на ноги, снова поклонился – поясным поклоном.
– Не забуду науку, боярин! Меня Дудорой звать, я из Журавок, северские мы, с семичей. Скажи, как звать, чтоб самому запомнить и детям наказать…
Мечеслав чуть не ответил: «Ты тех детей сперва заведи», когда спохватился – из-за селянской дурости он всё время глядел на каждого, у кого на шее не висело гривны, как на отрока. А у рыжего на верхней губе пробивались пока негустые, но усы, и вполне мог он быть уже и отцом.
Хорошо хоть, спокойно говорит о детях. Значит, живы и в надёжном месте.
– Мечеслав я, Ижеслава вождя сын, – назвался он нехотя. – С Прони-реки.
Дудора собрался радостно улыбнуться – но улыбку его, на правой щеке беспрепятственно забравшуюся чуть не к уху, слева на полдороге перехватил отёк. А потом и с правой стороны улыбка сползла, и семич снова согнулся в поклоне, но – мимо Мечеслава.
Вятич оглянулся – рядом стоял кольчужник, уже без шлема и без щита с птицей и яргой, но перепутать было нельзя – русин. На голове рысий колпак-прилбица, слева из-под него медно поблескивает серьга. Не давешний Вольгость, хоть и похож – и одеждой, и оружьем, и обликом, а самое главное – какой-то диковатой искоркой в глазах. У Вольгостя – шальной и весёлой, у этого – вроде бы тоже весёлой, но холодной и колючей. Веселье Вольгостя – зажигало, звало за собою, веселье этого – заставляло держаться настороже.
– Всё потных уму-разуму учишь, вятич? – усмехнулся русин. – А ты ему ещё приложи, с левой руки, чтоб морду не перекашивало. А то они по-другому не разумеют. Или боишься, за коганого воспитанника твоего примем?
Говорил он это ясным голосом, нимало не заботясь о так и не разогнувшемся Дудоре, даже не косясь на него. Прочие бывшие рабы отступили в сторонку, потупившись – даже те, кто ночью рвался в бой.
– А ты их биться учить пробовал? – нелюбезно ответил Мечеслав.
– Потных? – искренне изумился русин. – Да зачем? Ладно, закончил с ним – пошли, если нет – бросай и пошли. Зовут тебя.
– Кто? – спросил, начиная уже злиться, Мечеслав.
– Те, кто ждать не привык, – бросил уже через плечо русин. – Поторапливайся, вятич!
– Удачи тебе, боярин, – подал голос за спиною Мечеслава Макуха. Сын вождя чуть повернулся, кивнув ему, и поспешил за кольчужником.
Нагнал и тихо, но зло, сказал:
– У меня имя есть, – и, дав время кольчужнику развернуться к нему лицом, добавил, подражая холодку в голосе собеседника: – Русин.
Холодные искры в глазах кольчужника вспыхнули, стали, словно два копья, нацеленные в лицо, заставляя ноги напрячься в предчувствии рывка, а правую руку скользнуть по поясу влево, к торчащей из ножен рукояти. Потом вдруг угасли до крохотных.
– Прости, – сказал русин и улыбнулся так ясно и открыто, что Мечеслав невольно ответил на улыбку улыбкой. – Меня Ратьмером кличут.
– Меня – Мечеславом. Ижеслава-вождя сын.
– Моего отца Ивором звали… – сказал Ратьмер и двинулся дальше, Мечеслав шёл за ним, запоздало вспомнив о решении придерживать плащ, чтоб не светить пустым чехлом от ножа.
– А Ратьмером меня отец назвал. В честь древнего воина и князя, слышал про него?
Мечеслав покачал головою. Древний Ратьмер, может, и был где-то славен, но не в землях вятичей. Наверное, даже не близко к ним. Следующие слова нового знакомца подтвердили мысли сына вождя Ижеслава.
– Ратьмер был сыном князя Ратбора, а тот правил в Ладоге – давно, одним из первых. Лет двести тому прошло, наверное. Он пошёл походом на свеев, взял в жёны ихнюю княжну и сел там княжить. Потом погиб в дальнем походе, совсем уж на закате, за Донь-землёй[16].
Ладога, свеи, Донь-земля – обо всём этом Мечеслав мог сказать одно – про них рассказывал кривич Радосвет. Вроде бы он там торговал. Но на том познания сына вождя Ижеслава про эти земли и заканчивались, и уж подавно не слышал он про тамошних витязей и князей.
Оглядываясь, Мечеслав утверждался в мелькнувшей мысли, что страшное войско руси было не так страшно, как могло померещиться ночью, когда покрывшая Рясское поле мгла изрыгала ряды кольчужников. Полусотня, пожалуй – ну, с конными и вся сотня будет… наверное. И самое главное – тут почти не было бывалых мужей. Седоусый кривец был чуть ли не единственным, у кого усы вообще заслуживали этого звания. Ну ещё у вожака, от спины которого Мечеслав отвёл хазарское копьё – вожак казался сыну вождя Ижеслава лет на пять, самое большее, старше самого Мечеслава. Остальные вовсе были вятичу ровесниками – а то и помладше.
Были ещё конные в башлыках, которые разглядывали Мечеслава с холодным любопытством хищных птиц или змей. Вятич старался в их сторону не смотреть вовсе – очень уж напоминали коганых. Походили – и не походили… Кафтаны стёганой кожи, иногда усиленные рядами матовых роговых пластин, с высокими воротниками, прикрывающими шею и затылок, у немногих – кольчуги. Впрочем, и доспехи, и поддоспешники они уже радостно приторочили к сёдлам, в которых сидели, поджав под себя калачом ноги в широких штанах с бахромою вдоль внешних швов, подставляя солнцу голые, медно-красные плечи, на которых сплетались, сражаясь и пожирая друг дружку, звери – и знакомые Мечеславу, и вовсе уж диковинные, вроде оленя с длинным хвостом и орлиным клювом вместо морды или медведя с крыльями, или коня с клыками и когтистыми лапами. Лица у всадников были такие же, как раскалённая медь, с резкими, хоть и не опухшими, как у чёрных хазар, скулами, чуть раскосыми глазами. Носы тоже были наособицу, не кривые клювы белых хазар и полуденных горцев, не плоские рыла чёрных – прямые носы, чуток тоньше, чем привык вятич, и переносица выше, так что нос, казалось, сливался со лбом. Длинные волосы и роднили их с когаными, и отличали – не висели косами, а забраны были в высокие пучки на маковках, ниспадавшие до загривков, как султаны со шлемов.
А кони… вот не глазеть на них Мечеславу было ещё труднее, чем на хозяев. Длинноногие, статные, сильные, так не похожие на лесных и степных, знакомых вятичу коньков…
Некоторые из конных как раз были бородатыми. Густые, хоть и недлинные – едва до груди – рыжие или темно-русые бороды начинались от скул.
– Красавцы, да? – спросил ни разу не оглянувшийся Ратьмер. – Печенеги это.
– Коганые?!
– Им не скажи. Вольные они, а эти – ещё и высокой тьмы…
– Какой-какой тьмы? – изумился сын вождя, впервые услышавший, что тьма бывает не только, скажем, непроглядной, но ещё и высокой. Вятич тут же попытался представить себе высокую тьму, а потом – тьму низкую. Первая представилась чем-то вроде высокого купола ночного неба, а вторая – жутковатым чёрным туманом, стелющимся по земле.
