Позвони мне - Борис Михайлович Дмитриев
– Не могу согласиться с вами, Пётр Елисеевич, – из последних сил возразил заметно поверженный царь Николай. – Российской императрицей посадить на трон просто так никого невозможно, для этого необходимо родиться на свет под небесным благословением. Я уже не говорю о том, что службе Отечеству долго и упорно обучаться приходится. Хорошую уху сварить без стряпчей науки едва ли получится, а страной управлять много сложнее, гораздо обременительней.
– Прям уж, народиться положено, – не смогла промолчать задетая за живое пылкая Анка. – Попадались нам с Люськой в трофейных обозах бальные платья, мы даже одевали их перед зеркалом. Можете не сомневаться, уважаемый Николай Александрович, не хуже ваших дворцовых барышень выглядели. Вот комдив наш, никаких академий никогда не заканчивал, а золотопогонные генералы да бравые офицерики только пятки успевают намыливать.
Петька, рассудив сам с собой, что царю требуется некоторая передышка для восстановления поникшего духа, решил переключить общее внимание к Александру Ульянову и потому, не без лукавства, поинтересовался:
– А расскажи нам, студент, чисто по дружбе, дело ведь прошлое, сильно обрадовался, когда узнал, что большевики царскую семью порешили? Небось, целую неделю от восторга не просыхал, всю зарплату в трактире спустил? Я бы на твоём месте поступил точно так же.
– Что вы такое выдумываете, товарищ Чаплыгин, – запротестовал порядком заскучавший брательник вождя, – чему можно радоваться? Ведь там, в Ипатьевском подвальчике, злодеяние великое было совершено. Говорю об этом со знанием дела, с полной ответственностью. Подбор бриллиантов у дамочек был красоты несказанной, под стать российской короне. Всё это чертыхнулось неизвестно куда, как ветром развеяло. За такие сокровища при хозяйском подходе можно было в Америке бомбочки изумительные заказать. Карету шестериком вместе с кобылами без труда на шпиль Петропавловской крепости занести. Я так мыслю, что из-за бриллиантов всё семейство и шлепнули. Что поделаешь, жадность не одного фраера по жизни сгубила.
– А я ведь молюсь за него, негодяя, – возмутился растерявшийся царь Николай, – ходатайствую о прощении Божьем.
– Вы бы за себя не ленились молиться, Николай Александрович, – легко парировал студент, – не забывайте, что воля Господня, как и гнев, как и милость Его, – никогда нам неведомы.
Луна незаметно потерялась в размерах, и свечение её сделалось не таким тревожным, не таким магнетическим. Уже краем своим она коснулась верхушек деревьев, готовая до срока провалиться в черноту леса. Гости заметно заволновались, начали в нетерпении прощаться. Император всея малая, белая и так далее Руси обратился персонально к Чапаеву:
– Благодарю вас за радушный прием. Раки за столом и впрямь были необыкновенно хороши. Оставляем вас с надеждой, что всё самое лучшее ещё впереди.
Царь достал из верхнего кармана заштопанной во многих местах гимнастерки золотой перстенёк – тот самый, который предназначался в качестве свадебного подарка для пулемётчицы, – и, глядя комдиву прямо в глаза, вручил со словами:
– Девочкам моим он всё равно не понадобится, распорядитесь по своему усмотрению, передайте, кому сочтёте возможным.
И взяв под руку потерявшего ко всему интерес Александра, не оглядываясь, торопливо направился в таинственный лес.
Глава седьмая
Всякие времена переживала легендарная Чапаевская дивизия, были в её роскошной биографии блистательные победы, были и суровые дни роковых, судьбоносных испытаний. Чего стоили одни только прощания с погибшими боевыми товарищами, когда казалось, что нет никаких человеческих сил становиться с оружием в строй и продолжать суровую борьбу за пролетарское дело. Но горе, которое накрыло чапаевцев в эту годину печали, нельзя выразить никакими словами, невозможно испить никакими страданиями. Отошёл в мир иной, сказать по совести, сделав вид, что отправился на тот свет, самый главный застрельщик великой пролетарской революции, незабвенный Владимир Ульянов. В это невозможно без стакана самогона поверить, но очень скоро, к удивлению всех, обнаружится, что ничего личного в мире ином Владимир Ильич не забыл и покидать нас вовсе не собирается.
В Разливе пятый день кряду сокрушённый Василий Иванович, солидарно с затянутым в кожаный френч комиссаром, заливал неподъёмное горе единственно спасительной для русской души благодатью, безотказным утешительным средством. Кашкет давно уже опустошил в пределах округи все запасы самогонного зелья, обшарил самые дальние закутки, где не брезговали сдабривать ядрёное варево паленым табаком и даже куриным помётом. Выпито было всё, и денщик не имел ни малейшего представления, куда отправляться, если комдив, оклемавшись, потребует водки. Самогонки в дивизии не осталось ни капли – хоть шаром, хоть тачанкой «вдоль по Питерской» прокати.
Однако потенциальные силы между самогонным могуществом и телесным здоровьем Чапая оказались неравными. Врубившись очередной раз за страдальным, уставленным пустыми бутылками и надкусанными огурцами пеньком, Василий Иванович сквозь шум головного столпотворения неожиданно сообразил, что, если срочно не остановиться, не осадить лихого коня, появится хорошая перспектива отправиться вслед за Владимиром Ильичом, и скорее всего, без фараоновских почестей. Ценой героических усилий он сумел разомкнуть оплывшие веки и увидел прямо под носом красно-чёрную траурную повязку на кожаном рукаве безутешного товарища Фурманова. Комдив ткнулся носом в эту трагических раскрасок тряпочку и далеко не командирским голосом просипел:
– Митька, пора завязывать, иначе дело труба, так можно и до коммунизма не дотянуть.
Дмитрий Андреевич горестно промычал в ответ:
– Сам чую. Я уже и на том свете, кажется, немного побывал. Пятки огнём горят, такое впечатление, что на раскалённой сковородке украинского гопака с какой-то меньшевичкой наяривал. Надо же такой гадости с бодуна померещиться!
Все эти тягостные дни Кашкет сиротливо отирался в прямой видимости отчаянно скорбящего командира и периодически принимался выводить на неразлучной балалайке исходящее тоской «Сулико». Как только денщик обнаружил некоторые признаки шевеления оживающего предводителя, тут же ракетой метнулся к пеньку с готовностью разделить любые страдания и услужливо поинтересовался, чем может пособить в годину печали.
В шалаше уже дожидался загодя припасённый бурдючок с кисленькой сывороткой, откинутой от сквашенного бараньего молока. Запарена была и горная чудо-травка, которая среди понимающих толк в похмельной ботанике знатоков называется «хвост аксакала» и весьма помогает с устатку. Эти, не единожды испытанные в суровых похмельях, снадобья были срочно востребованы, и сразу же после первых выпитых кружек в командирских мозгах наступило некоторое прозрение. Не так чтобы вспыхнула радуга, как после летней грозы, однако же забрезжил в разрывах обоих полушарий спасительный розовый свет.
– Ну что, Дмитрий Андреевич, – поинтересовался срывающимся голосом Чапай, – будем считать, что прощание с вождём мирового пролетариата благополучно закончилось. Не приведи Господи что-нибудь с Троцким или Каменевым на днях приключится. Я хоть и полный Георгиевский кавалер, но чую – дам дёру, не совладаю с собой. Как по мне, теперь лучше в атаку на капелевцев сходить десять раз впереди эскадрона, чем с одним вождём на всю жизнь расставаться.
Комиссар,
