Дмитрий Бондарь - Другой путь 5 (СИ)
— Ваших? - переспросил Павлов. - Совсем капиталистом стал, да?
— Не без того, - согласился я. - Бытие определяет сознание.
— За встречу? - предложил отец, покачивая в руке бутылку армянского коньяка.
Стол был небогат. Никакой тебе дичи или севрюги. Все простенько. И только одна бутылка коньяка.
— Мне нельзя, - накрыл ладонью рюмку Изотов. - Доктора запретили.
— А я махну чуток, - сказал Павлов. - Когда еще придется с живым мультимиллиардером за одним столом сидеть?
Мы выпили, Георгий Сергеевич промокнул салфеткой губы и улыбнулся мне:
— Ну, как дела твои, Захар?
— Спасибо, дела неплохо. Жениться вот собираюсь…
Так бывает, что иногда с первых слов становится понятно, что серьезный разговор не склеится - каждый занят своими мыслями, найти что-то общее для невероятно далеких друг от друга людей, хотя и знакомых по прошлой жизни, невыразимо сложно. Один желает похвалиться детьми и внуками, а второму они совершенно безразличны, первый рассказывает о необыкновенной рыбалке на тайменя где-нибудь на Лене, а его собеседник начинает трястись только от одного упоминания о москитах и, живо представив берега таежной реки, падает в обморок.
Видимо, Павлов тоже это понял, потому что без слов взял из хлебницы кусочек хлеба, намазал его маслом и отправил в рот. Взял паузу.
— Женитьба - это хорошо, - громко сказал Изотов. - Моя Юлька-то уже второй раз замуж выскочила. Что за дура?
— И внуки есть? - спросил отец.
— А как же? - улыбнулся Валентин Аркадьевич. - Ванька-поросенок. Три года скоро будет.
Я вспомнил рассказ Серого о его несостоявшейся семейной жизни, в которой тоже был Ванька.
— Схватит кота за хвост и тянет за собой через весь двор, - продолжал хвалиться, а может быть, жаловаться Изотов. - А тому и трепыхаться нельзя, потому что знает, мохнорылый, что за Ваньку его прибьют там же. Терпит животное. Когтями по земле борозды оставляет, но даже не вякает. И правильно - сам дурак, расслабился, дал Ваньке близко подобраться!
Я очень давно уже не слышал таких простых бытовых разговоров, мне даже на секунду показалось, что я попал в какое-то несбыточное далекое прошлое, в какую-то параллельную реальность, закрытую от существующего мира. В место, где нет места международным договорам, где нет необходимости обдумывать каждое слово, знать все наперед и действовать быстрее, чем все остальные. В этом месте жизнь текла неспешно, всегда светило солнце, внуки таскали котов за хвосты, а старики никогда не помнили плохого.
— Спасибо вам, Захар, - вдруг сказал Павлов.
— За что?
— За то, что не обманули. Когда нужна была помощь - помогли, не забыли. И мне теперь, кажется, не нужно будет… того, с балкона шагать.
— Да мы… мы же договаривались.
— Мы много с кем договаривались, - кивнул Павлов, - что толку-то? Немногие блюдут договоренности, а вы с твоим другом пока что все делаете так, как и должно быть.
Этим простым “спасибо” он совершенно растопил мое сердце. Знал старый хитрец, чем меня можно взять. Неожиданное напоминание о несостоявшемся падении с балкона, благодарность - и я поплыл. Дальше было просто дело техники - через полчаса он получил развернутый отчет о всех моих делах.
— Вы много успели. Очень много, - заявил Изотов, дослушав меня. - Я и на десятую часть не рассчитывал, когда потащил вас к Воронову.
— А что с ним? Я ожидал, что он тоже будет.
— Старый совсем Геннадий Иванович стал, больше в больницах времени проводит, чем дома.
Мы выпили за здоровье Воронова, хотя все знали, что уже ничто ему не поможет.
Потом два часа меня просвещали о том, кто есть кто в современном СССР, и выяснилось множество интересных подробностей. По всей стране действительно прокатилась волна отставок, перемещений, назначений - к власти приходили дотоле безвестные люди и исчезали в небытие личности, снискавшие себе определенную репутацию. Рассказали о том, что национальные элиты многих республик очень желали самостоятельности, но Баталин повсюду ввел войска в республиканские столицы, собрал в Москве региональное начальство и объявил, что сначала будет проведена общенародная приватизация госсобственности и только после этого возможен раздел страны по национально-географическому признаку. Начальники собрались было разъехаться по своим улусам, но Баталин их всех задержал в столице на полгода - официально для подготовки необходимых реформ, а фактически взял в заложники, чтобы окраины не бузили. Власть потихоньку переходила к новым людям и не зря западная пресса верещала о реставрации коммунизма - страна действительно начала возрождаться, но уже без довлеющей идеологической надстройки.
Снаружи - из Бонна и Лондона - происходящее в России выглядело как монолитное движение новой власти и соскучившегося по порядку народа, но здесь, внутри страны, все было не так однозначно. Те, кто остался без власти, но обладал определенным ресурсом - деньгами, связями на телевидении и радио, развернули масштабную компанию по возвращению государства на курс “интеграции в мировое сообщество”, пугали сограждан “нарождающейся диктатурой”, требовали проведения “настоящих, демократических выборов” высшего руководства страны. На митингах были замечены Шеварднадзе, Адамишин, Бакатин, Тарасов, каждый из которых основал свою собственную партию и теперь с пеной у рта доказывал, что только ему одному принадлежит право верного толкования исторических процессов. Особенно настаивал на этом бывший министр иностранных дел, весьма посредственно владевший не только иностранными языками, но даже русским - несмотря на то, что его отец был преподавателем именно русского языка. Министр, чье образование исчерпывалось медицинским техникумом и заочным курсом в очень провинциальном пединституте, считал, что он единственный оставшийся в стране подлинный демократ. Воистину, было поразительно, какие дегенераты вылезли во власть вместе со “ставропольским комбайнером”. Сам Горбачев почти не проявлял активности и ходили слухи, что он переселился в Германию - в какой-то тихий городок вроде Дуйсбурга, где всем бюргерам было глубоко наплевать на все, что происходит за границами муниципалитета.
Нужно отдать должное Баталину - он не стал разгонять митинги оппозиции войсками, порождая институт мучеников “за демократию и народ”. Новый президент запустил на телевидение сразу несколько политических ток-шоу, где последовательно и просто объяснял свои шаги, объявлял - едва ли не ежедневно, - о предстоящих переменах: приватизации, возвращении границ, закрепленных для европейских стран решениями многочисленных послевоенных конференций победителей, о новом порядке проведения следующих выборов - на этот раз всеобщих и еще много-много о чем. И с каждым новым днем поток протестующих становился все жиже и тоньше.
— В общем, идем в правильном направлении, но наверху какая-то идеологическая безыдейщина, - заключил Павлов.
— И вот это хуже всего, - подключился Изотов. - Такая большая страна без какой-нибудь идеологии жить не может. У Рима была цивилизаторская идея, у Британии - бремя белого человека, у Японии и России - служение императору и стране, немножко по-разному, но и во многом похоже, у Америки - американская мечта, у нацистской Германии - расовое превосходство и восстановление исторической несправедливости, у Союза - самое справедливое общество. Какую империю не возьми - у всех была объединяющая общество идея. А у нас сейчас кроме необъявленной войны с врагами народа, ничего нет. И взять, как выясняется, негде. Но вот победим мы всех этих засланных казачков вроде Яковлева, Шеварднадзе и прочих Новодворских-Алексеевых, одолеем доморощенных коррупционеров, пересажаем воров и казнокрадов и что дальше? Куда двигаться?
— А в чем трудность? - опрометчиво удивился я. - Разве это важно - иметь идею? Почему нельзя просто жить?
— Просто жить можно Финляндии и Уругваю - они не на что не претендуют, - осадил меня Павлов. - Но если ты выглядишь как Империя, имеешь имперские амбиции и не желаешь скатиться к уровню третьеразрядной страны - идея должна быть. Причем не чья-то перенятая чужая, а своя собственная. Когда общество принимает чужую идею, оно вскоре становится похожим на общество-донора и постепенно становится ведомым, зависимым.
— Мы думали, что с теми деньгами, что мы заработали, - неуверенно сказал я, - можно решить…
— Нельзя все решить деньгами, - оборвал меня Павлов. - Все это в истории уже было. Была Испанская Империя, обеспечивавшая деньгами всю Европу - что с ней произошло, напоминать не надо? Деньги в кармане дурака - всего лишь цветные фантики и тяжелые кругляши. Мы должны четко понимать, на что нам нужно тратить имеющееся, чтобы не разобщить народ, а сплотить его.
Мне почему-то казалось, что партийный казначей, пусть даже в отставке, должен думать только о деньгах, только о депозитах, облигациях… но Павлов сумел меня удивить в очередной раз, преподнеся проблему, которую мы с Серым даже никогда не предполагали.
