Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ)

Бондарь Дмитрий

Здесь птицы не поют

Пролог

Виктор лежал на теплой куче прошлогодней хвои и безмятежно смотрел в небо, голубой краешек которого едва — едва проглядывал в прорехе облачной ваты, несущейся, казалось, прямо над вершинами древних елок.

Он лежал на спине, чувствуя, как с каждым выдохом из него уходит жизнь, буквально убегает по тонкой дорожке вытекающей из груди крови, пропитавшей уже, кажется, все вокруг.

Виктор улыбался. Со стороны его улыбка выглядела вымученной, но какая она еще может быть у человека, меж ребер которого торчит костяная рукоятка кривого шаманского ножа? На самом деле ему уже не было больно, боль ушла, пропала, растворилась где‑то среди тайги, ощущаемой теперь телом как что‑то великое, вечное, личное и бесконечно дорогое. Боль ушла, но обида на судьбу никуда не делась, ведь все должно было произойти совсем не так, как вышло.

Где‑то неподалеку хрипел разорванным горлом последний из «рыбаков» — Геша. Виктор уже давно понял, что остаться, точно как у бессмертных шотландских горцев, должен кто‑то один, но никак не ожидал, не хотел верить в то, что уйдут все. И он, Виктор, беззаботный шалопай, лентяй и бабник, несостоявшийся поэт, лоботряс и тунеядец, тоже окажется в их числе и даже едва не выйдет победителем. Это, последнее, так не вязалось со всей его прошлой жизнью, что даже сейчас казалось невозможным, невероятным, а вот поди ж ты — вот он Виктор, вот они елки, вот он, нож, и никуда не делась куча пропитанной кровью хвои, с каждой минутой становящаяся все мягче и мокрее.

Всюду запах крови и мертвечины, сладковатый, тошнотворный, привычный уже и ненавистный. И, как назло, ветер дует с импровизированного кладбища, где нашли последний приют все — люди и нелюди. И ни звука: ни чириканья, ни стука, ни шелеста деревьев, только этот надоедливый зловонный ветер что‑то бубнит, запутавшись в волосах.

Кто другой, не переживший ужасов прошедшей недели, может быть, и постарался бы дойти, доплестись, доползти до людей, но Виктору, прошедшему за несколько дней через настоящий ад, уже не хотелось даже просто шевелиться. Хотелось лежать, смотреть в облака, удовлетворенно слушать клокотанье крови в Гешиной глотке и забыть обо всем: о мертвых парнях из экспедиции, об убитых «рыбаках», о чертовом «шамане», кем бы он ни был на самом деле.

Впрочем, пройти больше трех сотен километров в таком состоянии он и не надеялся. Уж лучше так, без мучений и почти без боли. Да и других резонов лежать и ничего не делать имелось выше крыши.

Какое‑то насекомое проползло по губе, маленькие лапки громко топали по иссушенной коже, Виктор недовольно дернулся, ощущение чужого присутствия пропало.

Окажись он у людей, на него тут же повесили бы два десятка трупов и не спасли бы никакие отговорки, клятвы и алиби, в которые не поверил бы никакой, даже самый продажный суд. На триста верст вокруг ни души, два разоренных лагеря, пропавшие самородки, занесенные в журнал, сфотографированные и уже учтенные в конторе, полтора десятка кое‑как прикопанных трупов, шестеро «пропавших без вести» — хотя уж кто‑кто, а Виктор сам видел, куда они «пропали». Вот и объясняй следакам, что ты не виноват, что случайно так вышло, что все это время, пока людей резали, душили, стреляли, рвали на части, ты спал в шалаше и ни сном ни духом…

— Нет, это не наш метод, — шепнул сам себе Виктор Рогозин, — не наш…

Губы его искривились в улыбке: в памяти всплыли лица приятелей, захороненных теперь под соседними елками, мрачная морда «шамана», искаженная страхом и болью рожа урода — Геши, так и не поверившего в честное слово Рогозина. Поделом и расплата: лежи теперь, дорогой «рыбачок», пытайся осмыслить, где неправ был.

— А как хорошо все начиналось, — пробормотал Рогозин, прикрыл на мгновение глаза и повернул голову так, чтобы увидеть Гешу.

Со лба на глаза упала совершенно белая, показалось даже — чужая, прядь волос, заслонила обзор и никак не желала сдуваться. Виктор напрасно пытался складывать в куриную гузку непослушные губы, они не желали выпускать из легких воздух. Руки тоже уже совсем не поднимались, обессилели. Налетевший порыв теплого вонючего ветра раздвинул волосы в стороны, показав напоследок уже недвижимое тело Геши. Враг — партнер — помощник перестал цепляться за жизнь, сучить ногами и клокотать кровавой пеной, вытянулся струной, сжал в кулаках какой‑то мусор — шишки, траву, сморщенный гриб — поганку, и тихо отошел в лучший мир.

Над телом Геши вилась серая дымка — мошка собралась, комарье и прочая таежная гнусь, тонкое, полупрозрачное звенящее щупальце потянулось к Виктору. Должно быть, ванилин с открытых рук и лица уже испарился, кровососущее племя почувствовало добычу.

— Счастливого пути, — проворочал непослушным языком Рогозин напутствие другу — врагу. — Я тебя прощаю. За все. Даже за этих кровососов. Бывай, Геша.

Хотел отвернуться, но уже не слушалась и шея. Ветерок потеребил чуб, распушил его и так и бросил, лишив Рогозина даже малейшей возможности наблюдать за происходящим.

Виктор успел подумать, что это даже хорошо, ведь ему совершенно не хотелось смотреть на дохлого «рыбака».

Потом он закрыл глаза и сразу навалилась темнота, какая‑то неправильная, густая, вязкая, необычная, словно завершающая всё, вдох толком не получился, грудь поднялась в последний раз и сразу опала, вызвав короткий приступ режущей боли в межреберье.

— Да и черт с тобой, — хотел сказать Рогозин, но не смог, потому что уже умер.

Глава 1. За три недели до…

Как он попал в этот забытый всеми богами уголок, не смог бы сказать и самый пытливый следователь.

— Жизнь закрутила, — объяснял себе это событие Виктор, скромно умалчивая о многомесячном запое, вырвавшем его из такого уютного Санкт — Петербурга и швырнувшего в непроходимые таежные дебри.

Что происходило с ним в это время, где носила судьба — он даже не желал вспоминать, очень опасаясь, что всплывет что‑то эдакое, страшноватое, подсудное. Не дай бог ограбил кого или даже… убил. Нет, Виктор не хотел вспоминать свой запой. Как надеялся — последний, но как знал — всего‑то «один из»… Последние несколько лет подобные истории происходили с ним регулярно: он устраивался на работу, сходу показывал неплохие результаты, его хвалили, через полгода давали сходить в отпуск и здесь‑то начиналось! Одной недели отпуска хватало ему, чтобы надолго забыть обо всяких работах — начальниках — клиентах. А неуловимая примесь цыганской крови обязательно тянула в очередное приключение.

Но никогда еще авантюрные устремления не заводили его так далеко — аж в Якутию. Обычно — Великий Новгород, Архангельск, Вологда, Кострома. Пермь — это уже очень далеко, на грани рекорда, но о Якутии он не стал бы думать никогда. Раньше‑то просто было: даже оказавшись совсем без денег, уговаривал какую‑нибудь сердобольную женщину позвонить другу в Питер и тот являлся, в блеске вызволителя, почти святой, чтобы спасти непутевого Витька из очередной передряги.

Но теперь даже сообщить о себе была проблема. Сложносоставная.

Радовало только, что в нагрудном кармане ветровки обнаружился паспорт, на удивление никому не понадобившийся. Но это открытие оказалось, пожалуй, единственным светлым моментом в сложившейся ситуации.

Хотя обретался он в этой «заднице мира» уже вторую неделю, язык так и не приучился правильно выговаривать название приютившего несчастного скитальца поселка. Население, состоявшее наполовину из заросших бородами мужиков: промысловиков, охотников, браконьеров и их баб, а на вторую половину — из безбородых аборигенов и метисов, отнеслось к мутной истории Рогозина с пониманием. Даже поначалу пытались восстановить историю его появления, но потом закрутились, забыли и привыкли к бедняге. Отвели жилье в полузаброшенной избушке на краю поселка, пообещали кормить дважды в день в единственной на весь поселок столовке — с отдачей, конечно! — и пообещали, что первый, кто полетит в районный центр, обязательно отобьет телеграмму в Питер другу Ваське, чтоб прислал денег на обратную дорогу.

Первую неделю он просто отлеживался, восстанавливая простейшие рефлексы. Отпаивался, блевал и страдал — все дни прошли как в каком‑то болезненном тумане. На восьмой день своей вынужденной командировки он выполз узнать у людей, как выбраться к цивилизации.

Первая же попавшаяся на разбитой дороге тетка — раскосая якутка Галина — обстоятельно посвятила его в тонкости здешнего транспортного сообщения.

Вертушка бывала в этих краях раз в месяц, облетала обширный район, привозила детей из районного интерната на выходные и забирала посылки «на континент». На ней Рогозин, наверное, и прилетел, ведь недельное путешествие по реке он наверняка бы запомнил. А другим способом в эти края и не попасть, если не вспоминать о несуществующей телепортации и о божественном чуде.