Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ)
— И на тебя патроны меня найдутся, — прошипел Геша. — Я тебя сразу раскусил, что казачок ты засланный. Как жареным запахло — свалил, мразота! Сейчас я тебе…
Договорить он не успел — звонко клацнул боек, вышла осечка, а второго шанса Рогозин ему давать не собирался: тесак вонзился в загорелую руку Геши. Громила заорал раненным медведем, отбросил изменившее ему ружье, выхватил из кармана нож Юрика и бросился в бой.
Они ходили по кругу, делали неумелые глупые выпады и Геша беспрестанно бормотал:
— Я сразу понял, что ты решил свалить. Кто первый к людям выберется, тот и будет прав, верно? А лучше даже, если выбраться сможет только один. Можно что угодно лепить, никто не поверит — свидетелей нет, — Геша не обращал никакого внимания на стекающую по руке кровь из широкой раны.
Каким‑то чудом Рогозину удалось не задеть у противника ни артерию ни вену — кровь текла обильно, но не фонтанировала, Геша вполне мог прожить еще достаточно времени, чтобы воткнуть кривой нож в сердце врага.
— Но ты не рассчитал, пацанчик, — продолжал говорить он. — Нас, томских, не проведешь. И сегодня ты сдохнешь, как издох твой начальник. А я пойду дальше и…
Рогозин решился — он прыгнул вперед и одновременно махнул своим ножом, целя в горло громилы.
Наверное, Геша ничего подобного не ожидал, он даже не подумал уклониться от неумелого удара, только загородился ладонью раненной руки, лишившись двух пальцев, но все равно пропустив лезвие к горлу. Но зато он успел нанести встречный удар, попав своим ножом точно меж ребер Рогозину.
Из рассеченного горла Геши пошли кровавые пузыри, он отступил на несколько шагов и упал под елку. Тело его выгнулось дугой.
Рогозин не чувствовал боли.
Колени его подогнулись и он тихо осел на землю.
Теперь Виктор лежал на теплой куче прошлогодней хвои и безмятежно смотрел в небо, голубой краешек которого едва — едва проглядывал в прорехе облачной ваты, несущейся, казалось, прямо над вершинами древних елок.
Он лежал на спине, чувствуя, как с каждым выдохом из него уходит жизнь, буквально убегает по тонкой дорожке вытекающей из груди крови, пропитавшей уже, кажется, все вокруг.
Виктор улыбался. Со стороны его улыбка выглядела вымученной, но какая она еще может быть у человека, меж ребер которого торчит костяная рукоятка кривого шаманского ножа? На самом деле ему уже не было больно, боль ушла, пропала, растворилась где‑то среди тайги, ощущаемой теперь телом как что‑то великое, вечное, личное и бесконечно дорогое. Боль ушла, но обида на судьбу никуда не делась, ведь все должно было произойти совсем не так, как вышло.
Где‑то неподалеку хрипел разорванным горлом Геша. Виктор уже давно понял, что остаться, точно как у бессмертных шотландских горцев, должен кто‑то один, но никак не ожидал, не хотел верить в то, что уйдут все. И он, Виктор, беззаботный шалопай, лентяй и бабник, несостоявшийся поэт, лоботряс и тунеядец, тоже окажется в их числе и даже едва не выйдет победителем. Это, последнее, так не вязалось со всей его прошлой жизнью, что даже сейчас казалось невозможным, невероятным, а вот поди ж ты — вот он Виктор, вот они елки, вот он, нож, и никуда не делась куча пропитанной кровью хвои, с каждой минутой становящаяся все мягче и мокрее.
Всюду запах крови и мертвечины, сладковатый, тошнотворный, привычный уже и ненавистный. И, как назло, ветер дует с импровизированного кладбища, где нашли последний приют все мертвецы — люди и нелюди. Далеко до него, но запашок доносится. Или просто так кажется. И ни звука: ни чириканья, ни стука, ни шелеста деревьев, только этот надоедливый зловонный ветер что‑то бубнит, запутавшись в волосах.
Кто другой, не переживший ужасов прошедшей недели, может быть, и постарался бы дойти, доплестись, доползти до людей даже в таком состоянии, но Виктору, прошедшему за несколько дней через настоящий ад, уже не хотелось даже просто шевелиться. Хотелось лежать, смотреть в облака, удовлетворенно слушать клокотанье крови в Гешиной глотке и забыть обо всем: о мертвых парнях из экспедиции, об убитых «рыбаках», о чертовом «шамане» — Савельеве, кем бы он ни был на самом деле.
Впрочем, пройти больше трех сотен километров в таком состоянии он теперь и не надеялся. Уж лучше так, без мучений и почти без боли. Да и других резонов лежать и ничего не делать имелось выше крыши.
Какое‑то насекомое проползло по губе, маленькие лапки громко топали по иссушенной коже, Виктор недовольно дернулся, ощущение чужого присутствия пропало.
Окажись он у людей, на него, как и говорил Юрик, тут же повесили бы два десятка трупов и не спасли бы никакие отговорки, клятвы и алиби, в которые не поверил бы никакой, даже самый продажный суд — зря на такое надеялся дурной Геша. На триста верст вокруг ни души, два разоренных лагеря, пропавшие самородки, занесенные в журнал, сфотографированные и уже учтенные в конторе, полтора десятка кое‑как прикопанных трупов, шестеро «пропавших без вести» — хотя уж кто‑кто, а Виктор сам видел, куда они «пропали». Вот и объясняй следакам, что ты не виноват, что случайно так вышло, что все это время, пока людей резали, душили, стреляли, рвали на части, ты спал в шалаше и ни сном ни духом…
— Нет, это не наш метод, — шепнул сам себе Виктор Рогозин, — не наш…
Губы его искривились в улыбке: в памяти всплыли лица приятелей, захороненных теперь под соседними елками, мрачная морда «шамана», искаженная страхом и болью рожа урода — Геши, так и не поверившего в честное слово Рогозина. Поделом и расплата: лежи теперь, дорогой «рыбачок», пытайся осмыслить, где неправ был.
— А как хорошо все начиналось, — пробормотал Рогозин, прикрыл на мгновение глаза и повернул голову так, чтобы увидеть Гешу.
Со лба на глаза упала совершенно белая, показалось даже — чужая, прядь волос, заслонила обзор и никак не желала сдуваться. Виктор напрасно пытался складывать в куриную гузку непослушные губы, они не желали выпускать из легких воздух. Руки тоже уже совсем не поднимались, обессилели. Налетевший порыв теплого вонючего ветра раздвинул волосы в стороны, показав напоследок уже недвижимое тело Геши. Враг — партнер — помощник перестал цепляться за жизнь, сучить ногами и клокотать кровавой пеной, вытянулся струной, сжал в кулаках какой‑то мусор — шишки, траву, сморщенный гриб — поганку, и тихо отошел в лучший мир.
Над телом Геши вилась серая дымка — мошка собралась, комарье и прочая таежная гнусь, тонкое, полупрозрачное звенящее щупальце потянулось к Виктору. Должно быть, ванилин с открытых рук и лица уже испарился, кровососущее племя почувствовало добычу.
— Счастливого пути, — проворочал непослушным языком Рогозин напутствие другу — врагу. — Я тебя прощаю. За все. Даже за этих кровососов. Бывай, Геша.
Хотел отвернуться, но уже не слушалась и шея. Ветерок потеребил чуб, распушил его и так и бросил, лишив Рогозина даже малейшей возможности наблюдать за происходящим.
Виктор успел подумать, что это даже хорошо, ведь ему совершенно не хотелось смотреть на дохлого «рыбака».
Потом он закрыл глаза и сразу навалилась темнота, какая‑то неправильная, густая, вязкая, необычная, словно завершающая всё, вдох толком не получился, грудь поднялась в последний раз и сразу опала, вызвав короткий приступ режущей боли в межреберье.
— Да и черт с тобой, — хотел сказать Рогозин, но не смог, потому что уже умер.
Почти незаметной тенью к его телу скользнул ждавший своей минуты юэр.
Эпилог
— А не так уж и плоха эта планетка, — шлепая ластами по обширной луже серной кислоты, заявил Рогозин. — Если бы не война с этими чертовыми инопланетянами, было бы вообще райское местечко, ага, майор?
Железноногий презрительно ухмыльнулся, но комментировать не стал. А майор, только что вернувшийся от полковника Азарова, деловито растягивал всеми четырьмя руками трехмерную карту:
— Помоги мне, Рогозин, — сказал он. — Держи здесь. Смотрите. Эти твари высадились воттут и вот тут развернули какую‑то технику. Нужно им задать жару…
Палкинъ, Сытинъ, Чеховъ, — названия хороших ресторанов в СПб.
Пациент с Пряжки — возле р. Пряжки находится старейшая питерская психушка. Название места давно стало расхожим выражением.
