Солдат и пес-2 - Всеволод Советский

А я как ни стараюсь

И с ним не состязаюсь,

От четверти валяюсь — по-ло-жи-тель-но-о!..

Возможно, песня имела продолжение, но мне узнать его было не суждено, потому что женский голос взял верх:

— Владимир Павлович, ну как не стыдно, а? Вы же взрослый человек! Ведь опять на построении срамить будут при солдатах. Да и вообще…

По мелодичному голосу, обворожительному даже в укоряющих интонациях, я узнал Ангелину. И бухой Климовских тотчас же подтвердил это:

— Эх, Геля!.. Стыдно, когда видно!

— А я, стало быть, не вижу? Конечно, я не человек, при мне можно нализаться до потери разума…

— Г-геля, не надо клеветы! Я в своем уме.

— Где ж это в своем, если частушки похабные поете!

— Э, дура какая… Это не частушки, а т-так… так называемые с-се… семинарские припевки. Между прочим, у меня предки из д-духовного сословия!..

— Между прочим, сегодня Демин дежурный по части, вот он вам такое сословие покажет, что конец света будет рядом!

— А наплевать мне на него!.. — задорно и дерзко ответствовал Климовских, однако, слова лаборантки с запозданием, но все же достигли его сознания.

— Демин… В смысле — Демин? Подожди… Горбенко должен был сегодня заступать⁈

— Не знаю я, кто кому чего должен, но заступил Демин. И сюда он зайдет обязательно, это уж как пить дать.

— Гм… Пить дать. Дать пить… А это может быть!

— То-то! Дошло, кажется. Ладно, Владимир Палыч, вы тут побудьте, я в столовую, чаю горячего принесу, приведите себя в порядок.

— Д-дело говоришь! Давай.

Быстрые легкие шаги зазвучали за дверью, приближаясь. Я подтянулся, застегнул крючок шинели.

Дверь распахнулась, Ангелина выпорхнула на крыльцо — у нее вообще была на диво летучая, невесомая походка.

Налетев на меня, девушка удивленно распахнула глаза. Но в словах никакого изумления не было:

— Привет!.. Ты какими путями-дорогами здесь?

Я зачем-то хотел соврать, что случайно, но в последний миг почему-то передумал.

— Да если честно… — усмехнулся, — услыхал, как твой начальничек горланит. Заинтересовался. А потом твой голос услышал.

Она иронически вздохнула:

— Да уж, это он умеет… Слушай! Раз уж пришел, и время есть, не подождешь меня? Я в столовую, принесу этому оглоеду чаю горячего. А к тебе дело есть небольшое.

— Лады!

— Ты только следи, чтобы дежурному по части на глаза не попасть. Оно тебе надо?

— Совсем не надо.

— Вот и я так думаю. Смотри, отсюда все хорошо видно. Если заметишь Демина, вот так за гараж шмыгнешь, а там тропинка есть к вашим вольерам…

— Знаю.

— Тогда подождешь?

— Конечно.

— Я быстро! — и она улыбнулась.

Вот что она умела — двигаться с какой-то волшебной, по-хорошему ведьмачьей быстротой. Я глазом не успел моргнуть — а она уже на полпути к столовой…

Сумерки надвигались. Свежело. Из лаборатории меж тем донеслось сперва тонкое стеклянное звяканье, а потом фырканье и кряхтенье. Старший прапорщик, видать, догонялся, и к моменту, когда появилась Ангелина с фаянсовым заварочным чайником, из-за двери слышался уже неустойчивый храп.

— Все спокойно? — спросила лаборант.

— Более чем.

— То есть?

— То есть спит, похоже.

— Вон как! Ну так это и к лучшему. Заходи.

Зашли. Начальник лаборатории почивал сном младенца прямо за лабораторным столом. Переместить его куда-нибудь никакой возможности не было, поэтому Ангелина лишь пристроила его поудобнее.

— Ну, кажется… пойдет.

И, выпрямившись, взглянула мне прямо в глаза.

Странно. Мне в общем-то несложно прочесть мысль, выраженную во взгляде… Но в данном случае я не сумел ее разгадать.

Глава 17

— Слушай, — сказала она, отводя глаза. — Я хотела с тобой поговорить…

— Конечно, — ответил я вежливо. — Слушаю.

Ситуация, что и говорить, деликатная. Не сомневаюсь, что сплетни о романе рядового и вдовы подполковника разнеслись если не на весь город, то на всю нашу часть точно. Включая, разумеется, гражданских служащих

Я, впрочем, предвидел наш разговор с Ангелиной и к нему подготовился. Правда, поехал он в такую сторону, какой я не ожидал.

— Да… — девушка оглянулась. Климовских, похоже, обрел временную «экологическую нишу», полулежа за столом. Похрапывание его стало ровным, мирным.

— Я хотела сказать, — повторила Ангелина, — понимаешь…

Как-то она увязла в этих повторах, и мне это, признаться, поднадоело.

— Ангелина, — я едва удержался от того, чтобы поморщиться, — ты не решаешься что-то произнести?.. Да не тяни, скажи! Неужто не пойму⁈

За время этого краткого монолога я успел подготовить себя ко всему, включая словесный выстрел: «я беременна». Однако прозвучало иное.

— Да, — согласилась она. — Ну, словом…

Она все-таки еще малость словесно поелозила, прежде чем раскрыть суть. Суть оказалась такова.

Жизнь лаборантки на протяжении долгих… ну ладно, пусть не долгих, пусть нескольких лет тянулась в зоне мужской засухи. Да, набегали тучи-облака в лице прапорщика Климовских, норовившего схватить то за жопу, то еще за какое-нибудь нежное женское местечко. Без этого не обошлось, но Ангелина быстро отвадила ветхого ловеласа обещанием плеснуть в рожу кислотой или еще каким химикатом. Помогло. Трухнул, отстал. Да и других мужиков Ангелина отшивала, считая, что она им не по Сеньке шапка…

— Ну… — здесь она криво усмехнулась, — одна моя знакомая язвила — мол, ты, Гелька, можно сказать, заново целкой стала. Редкий, мол, случай.

И вдруг эта засуха сменилась ливнем. Сперва в моем лице. А потом…

— То есть, позавчера, — уточнила она, — вдруг он является. Как снег на голову.

Он — понятно, отец ее ребенка. Тот самый, что десять лет назад рванул в Ленинград делать карьеру в мегаполисе. И вдруг вернулся. Без карьеры, без денег… Да можно сказать, что без ничего. И сам-то, если правду говорить, как какой-то шелудивый пес, постаревший не на десять лет, а на все двадцать, со взглядом одновременно отчаянным и ожесточенным.

У Ангелины сложилось устойчивое впечатление, что он отсидел. Может, не на настоящей зоне, а на так называемой «химии» — это когда лиц, совершивших мелкие преступления, направляли на принудительную отработку в народное хозяйство, в основном на тяжелые и вредные производства… Вот и бывший залихватский ухажер, местный кандибобер, судя по всему, в Питере влип в некую нехорошую историю. О которой он ни слова, ни полслова, равно как и вообще о всех своих странствиях по белу