Солдат и пес-2 - Всеволод Советский
— Да потому, что это понимание с годами приходит. Во-первых. А во-вторых, мужчинам женщин вообще трудно понять. Мы и сами-то себя не больно понимаем. Ты думаешь, я могу объяснить, почему меня к нему тянет?.. Ага, как же! А вот тянет, и все! И жаль мне его, ну прямо не смогу тебе сказать, как! Сердце разрывается!..
На этих словах она заплакала, да так странно: лицо не исказилось, не перекосилось, а чистейшие слезы полились из обоих глаз, и даже не то, что полились, а прямо хлынули, срываясь со скул, капая на лабораторный халат.
Теперь уже мне стало остро жаль молодую красивую женщину. Тут нечего быть ясновидящим, чтобы предвидеть то, что ее ждет. Из сострадания она, конечно, примет обратно бездельника-великомученика. Он приживется, прилипнет, не выгонишь. И все, пиши пропало. Всю жизнь будет тянуть жилы, пить кровь, высасывать силы… Пока либо ее не сведет в гроб, либо сам не сдохнет. Экзистенциальный вампир. Знаю таких мужиков. Им вот найти сердобольную бабу, да присосаться к ней, да ломать из себя непризнанного корифея, пришедшего в мир с великой миссией, да вот только что-то пошло не так…
— Ну будет тебе, — постарался я утешить Ангелину, — прошлое прошлым, а у тебя вся жизнь впереди!
Я обнял ее, чуть притиснул к себе… И ощутил, что и она ко мне прильнула самым жарким образом, каким-то совсем не платоническим. Крепко обхватила, прижалась, задрожала…
— Боря… — стыдливо пропищала она, — ты прости…
— Прощаю, — не без юмора заметил я.
— Заранее? — она улыбнулась.
— Авансом, — подтвердил я. — Но хотел бы уточнить, за что прощать?
Она вновь глубоко вздохнула, как пловец перед входом в весеннюю воду. И сказала:
— За то, что я тебя хочу. И ничего с собой поделать не могу. Хочу, и все тут.
Ну, я-то с собой сладить мог. Но, рассудив, решил, что отказываться не стоит. Пригнувшись, я как можно ласковее приложился губами к губам женщины…
Категорически не принимаю секс в полураздетом виде. И даже хоть в каком элементе одежды. Пусть и в одном носке-чулке. Допускаю лишь серьги-кольца. Поэтому и Агнелине сказал жестко: догола, милая моя. В чем из мамы вылезла.
Подчинилась.
Ну и сам понятно, я довел себя до состояния Адама. Наружную дверь изнутри заперли, Климовских храпел совершенно мирно, может быть, даже что-то видел во сне. Это придавало ситуации особую пикантность, и мы полюбили друг друга страстно, нежно, но молча. И кончил я с силой, но сдержанно, лишь так прижал любовницу к себе, что она ойкнула. И тут же сладострастно простонала:
— Когда ты в меня кончаешь… я будто за пределы планеты улетаю… В космос. И дальше. За пределы нашего мира…
Меня так и распирало сострить на тему — мол, ничего себе взлетная тяга у твоей этой самой… как бы это сказать помягче… мохнатой красотки. Аж за пределы выносит! Но промолчал. Так вот брякнешь сдуру — обида будет смертельная.
После соития мы, конечно, еще лежали в обнимку, я старался так обнять девушку, чтобы ей было тепло и уютно, как в живом домике. Наверное, нечто подобное и выходило, потому что Ангелина так нежно, так ласково и благодарно меня целовала… И я чувствовал к ней ответные теплые чувства. Красивая женщина, которую ты оплодотворил — ну какие еще чувства она может вызвать?..
Тем не менее, чувства чувствами, а служба службой. Примерно так я сказал Ангелине. Постарался, разумеется, как можно мягче. Она молодец, все поняла правильно.
— Да, конечно, пора вставать. Хоть и не хочется… Дай я тебя еще раз поцелую. И пора! Подъем.
Я встал и оделся мгновенно, по-солдатски. То есть за сорок секунд. Ангелина провозилась подольше. Ну, у нее и амуниция посложнее, включая лифчик, подвязки всякие… Старший прапорщик при этом все сладко спал, похрапывая — и удивительное дело! — никто не сунулся в лабораторию за это время. Прямо подарок нам от судьбы.
— Ты домой? — спросил я.
— Ну, а куда же, — она бросила взгляд на часики. — Пора… Мама у меня старенькая, тяжеловато ей и по хозяйству, и с Пашкой возиться… Хоть он и спокойный. Но все равно: покорми, проследи, то де се…
Тут она увлеклась, начала рассказывать малоинтересные для меня детали, но я вежливо все выслушал. Она же, наконец, спохватилась:
— Слушай, надо же этого охламона разбудить!
И устремилась к нему:
— Владимир Палыч! Владимир Палыч! Вставайте! Поспали, отдохнули, давайте вставайте!
— На него Демин хорошо действует, — подсказал я. — Ободряюще.
— Точно! — воодушевилась она. — Владимир Палыч, смотрите, сейчас Демин сюда нагрянет! Вот он точно вас может оштрафовать. Останетесь без зарплаты!
Наверняка у начальника штаба таких полномочий не было, но кто его знает, какой расколбас он мог безнаказанно творить в пределах части…
Это подействовало. Старший прапорщик обеспокоенно заворочался:
— Д-да?.. Гм! А я чего, заснул, что ли?
— И даже храпели.
— М-да? Это бывает, грешен… А чай есть?
— Да уж остыл давно, поди… Погодите!
Она метнулась ко мне и зашептала:
— Боря, ты иди! Не хочу, чтобы он тебя увидел.
— Боишься, что ли?
— Ну вот еще! Просто не хочу всякой болтовни сраной. Дай я тебя поцелую!
И поцеловала меня в щеку, обняла, прижалась… И резко отпрянула:
— Ну все, иди!
И я вышел, неся в себе ощущение, что память этого вечера останется со мной навсегда. Что спустя много лет я буду помнить, помнить и помнить этот осенний северный день как один из лучших-не лучших, но удивительных и ярких в моей жизни…
Это погрузило меня в некую сентиментальность, что ли. И захотелось проведать друга моего Грома. Я пошел к вольерам.
Гром пребывал в своем отсеке в позе египетского сфинкса. Впечатление вообще было такое, что он в собачьем социуме сделался кем-то вроде третейского судьи. Внимательно слушает — что тут происходит, кто прав, кто неправ… Увидев меня, пес сдержанно обрадовался. То есть, он лишь разок махнул хвостом, но я-то знал, как это расценить. И улыбнулся ему:
— Что брат? Прогуляемся немного, не возражаешь?
Он бодро вскочил, издав короткий легкий рык.
Запасной ошейник с поводком хранились у меня тут же, в вольере. Я быстро захомутал пса, поощрительно потрепал по боку:
— Пошли!
И мы прошли вдоль ограды резервуарного парка в сторону третьего поста. Здесь открывался хороший вид
