Распутин наш (СИ) - Васильев Сергей Александрович

Быстрый осмотр состояния раненых выявил самого неотложного из них – штыковое проникающее ранение корнета Балаховича в грудную клетку.

– Пневмоторакс[38], мать его, – прошипел Распутин, осматривая раненого.

Все симптомы налицо. Корнет скрючился, стараясь инстинктивно закрыть руками рану, придавливая её весом собственного тела. В груди с каждым вздохом клокотало, сквозь пальцы просачивалась вспененная кровь…

– Ты вот что, Никодимыч, давай-ка, не пытайся ничего из себя выдавить и поменьше ёрзай. Береги силы… Расслабься… Да, понимаю, что нелегко, болит, но надо….

Григорий заговаривал зубы Балаховичу, а руки привычно мастерили из подручных материалов – медицинской перчатки и катетера – кустарный клапан Геймлиха. Остался вопрос анестезии. Оперировать, лезть в грудную клетку живого человека без нее нереально. “Чем обезболить?” – беспомощно крутилась мысль вокруг возникшей проблемы. Глаза скользили по комнате, выискивая ключ к решению нерешаемой задачи, пока не упёрлись в новогоднюю ёлку, украшенную разноцветными спиральками серпантина… “Спираль… Марко… Гипноанестезия! Спирали нет, заменю свечой – пламя само по себе имеет гипнотическое притяжение. Только бы получилось…”

– А теперь, господа военнослужащие, – строго посмотрел Распутин на остальных раненых, закрепляя свечку на штативе перед корнетом, – сидите тихо, как мыши. Стонать можно. Что вы хотите сказать, корнет?

– Доктор, – Балахович шептал с усилием. Губы его посинели, а глаза налились кровью. – Я хочу знать… Я умру?

– А вы собрались жить вечно?

– Не юродствуйте…

– Даже не пытался. Предполагаю, что в этот прекрасный зимний день у высших сил нет планов вашего переселения в мир иной. А вот в 1940-м году вам надо поберечься немецкого патруля. Встречу с ним вы не переживёте…[39]

– Успокаиваете? Понятно… Не стоит… Должен признаться… Просто не хочу уносить с собой… Это я…, – Балахович тяжело и шумно вдохнул.

– Что “вы”, корнет?

– Это я стрелял в вас, когда вы уезжали к немецким мортирам…

Брови Распутина вздрогнули, руки на секунду замерли, но тут же снова забегали по инструментам.

– По-другому вопрос не решался? – спросил он вполголоса.

– Нет, – закрыв глаза, просипел Балахович. – Дуэль между нами невозможна, я – потомственный шляхтич, а вы… Я вас узнал, доктор… Поэтому, не надо меня спасать…

Распутин снова замер на несколько секунд, задумался, покачал головой и начал поправлять лампу…

– С какого расстояния били?

– Примерно 400 шагов…

– Плохо… Поправитесь – позанимаюсь с вами, будете с пятисот попадать 10 из 10…

Балахович округлил глаза, сделал брови домиком, хотел что-то сказать, но Распутин решительно пресёк эту попытку, положив палец в хирургической перчатке к губам.

– Всё, корнет, мы исчерпали запас времени на светские беседы. Будем оба исполнять свой долг так, как мы его понимаем. Я буду вас вытаскивать с того света, а вы, когда оклемаетесь, всегда сможете застрелиться. Хотя, не советую… Смотрите на пламя свечи, на самый кончик, и ни на что другое не отвлекайтесь. Смотрите и просто слушайте мой голос. Перед вашим взором появятся зрительные образы. Это может быть свет, пробивающийся сквозь тучи, или темнота, бархатная, дарящая покой и расслабление, отдых вашим глазам, телу, или картинки из прошлого, воспоминания из детства, или калейдоскоп картин вчерашнего дня… Находясь в роли зрителя в зале, отстраненно наблюдающего за причудливым ходом визуальных картин, вы почувствуете себя спокойно, погружаясь еще глубже в приятное состояние расслабленности, комфорта, доверяя своему подсознанию проделать необходимую работу… Вы можете меня и не слушать, это не важно. Главное – уходя в состояние транса, наблюдайте за ощущениями во всем теле… Я не знаю, какими они будут – тепло, тяжесть или, наоборот, легкость, когда руки становятся невесомыми, все легче и легче…[40]

На удивление быстро погрузив впечатлительного и пылкого, гипнабельного корнета в состояние транса, Распутин не спеша приступил к основной деятельности. Убедился болевой невосприимчивости раненого. Установил дренаж Бюлау для отвода воздуха из грудной клетки, обработал и санировал рану. Закончив, он хотел возвращать офицера из мира грёз, но остановился, вспомнив, как Марко работал с Душенкой, снимая её фобии и ставя блоки на болезненные воспоминания. Нагнулся к Балаховичу и тихо, внятно произнёс:

– Станислав Никодимыч, вы умный человек и бесстрашный боевой офицер. Вы с детства представляете себя рыцарем на белом коне, поражающим дракона копьём, как это делал Георгий Победоносец. Вы хотите, чтобы именно таким вас видели окружающие. Так вот, Станислав Никодимыч, рыцарь не имеет права быть жестоким, ибо сам рискует превратиться в дракона. Рыцарь не может быть судьёй и палачом. Свобода рыцаря не в том, чтобы не сдерживать себя, а в том, чтобы владеть своими страстями. Сострадание есть высшая форма человеческого существования. Во времена всеобщего озверения это самая дефицитная благодать среди крови и огня, глоток жизни в царстве смерти. Оно же – источник славы, которой вы так жаждете. Подумайте над моими словами, когда проснётесь…

Дальше пошло по накатанной.

“Старая истина военных медиков, – повторял про себя Григорий заученные постулаты военно-медицинской академии, обрабатывая очередную рану, – лучший антибиотик – это качественная хирургия.” Ибн Сина и Александр Флеминг через тысячу лет после него писали, что тяжесть инфекции военных ран является результатом очень сильного разрушения тканей снарядом, что создаёт прекрасную питательную среду для бактерий, с которыми не могут справиться естественные защитные силы организма. И если хирургу удается полностью удалить эти омертвевшие ткани, инфекция становится совершенно несущественной. “Вот тебе, Гриша, и момент истины – доказывай это на практике!”

Распутину, вдосталь помотавшемуся по белу свету, нередко приходилось быть свидетелем того, как малоквалифицированный персонал оказывал медицинскую помощь раненым. Первой реакцией таких людей была попытка остановить кровотечение, «закрыв дырку». Если у них был шовный материал, они накладывали шов, а если его не было, затыкали рану марлевыми компрессами. После такой помощи гарантированно развивалась инфекция. Ее лечили частой сменой повязок и бессистемным назначением антибиотиков, напрасно расходуя дефицитные лекарственные средства. Конец печальной истории болезни – тяжёлая инвалидность после медленного выздоровления или острые осложнения и смерть пациента, что случалось чаще. Но это в “бантустанах” ХХI столетия. А в начале ХХ века так работала вся военно-полевая медицина, поэтому летальный исход при ранении, считавшемся неопасным во Второй мировой, – печальная закономерность. Не было базовых правил септической хирургии – производить раннее, тщательное иссечение ран и их промывание, обеспечить дренирование, осуществлять отсроченное первичное закрытие ран. Последний постулат для медицины начала двадцатого века – просто ересь. “Как не закрыть рану? Вы что, вредитель? Это же противоречит всем правилам!”

Ни о чём подобном Распутин в эти минуты не думал. Он делал так, как его учили, опираясь на опыт двух мировых войн и десятков локальных конфликтов.

Следующий после Балаховича – солидный, седой казак, Георгиевский кавалер. Держит марку, не стонет. Большая потеря крови. Сквозной огнестрел. Слава Богу, без повреждения костей, нервов и магистральных сосудов…

– Наилучшим и самым нежным зондом для исследования канала раны и определения степени повреждения является палец хирурга в резиновой перчатке, – констатировал Распутин, погружаясь в кровавый фарш из ошмётков кожи, подкожного жира, мышц, и подмигнул ассистирующему фельдшеру. Увидев, как тот зеленеет, скомандовал, – а ну, быстро на улицу, чтобы через пять минут стоял здесь, как штык, со стерильными руками и ясным взором!