Распутин наш (СИ) - Васильев Сергей Александрович

– Как далеко моряки?

– С полверсты, а что?

– Ничего не предпринимайте до моего возвращения! Соберите пять человек самых шустрых и все гранаты. И обещайте мне, Виктор Фёдорович, когда мы возьмем эту “чертову мельницу”, больше никаких пострелушек до конечного пункта назначения!

До запорошенной канонерки “Хивинец” Григорий добрался посуху. Корабль притёрся к ледовой кромке, заслоняя своими высокими бортами прильнувшие к нему бронекатера, и хищно водил стволами 120-мм скорострелок, выцеливая полевые батареи немцев, опомнившихся и начавших обстрел акватории. Командир канонерской лодки, капитан 2-го ранга Степан Александрович Паскин, находился в радиорубке и на чем свет стоит ругался со штабом, требуя внятных инструкций в нештатной ситуации. Показав “вездеход”, выданный Непениным, по содержанию очень похожий на полученный в своё время миледи от кардинала – “оказывать всемерное содействие предъявителю сего”, Распутин предложил не ждать падения никому не нужного Калнциемса, не собирать рассеявшийся по берегу десант, а взять на борт отряд особой важности и с двумя буксирами идти на Митаву, не давая опомниться германцам.

– Хорошо, – возвращая бумагу, облегченно вздохнул капитан, – что для этого требуется?

– Час времени и помощь в постановке “дымов”.

Через четверть часа Распутин широким шагом направлялся к позициям отряда, а за его спиной, сопя и чертыхаясь, морячки тащили здоровую бочку – дымовой буй с красным фосфором. Ещё через четверть часа с наветренной стороны мызы заклубилось рукотворное облако и угрожающе двинулось в сторону строений. Для Распутина, готового к броску под прикрытием дымовой завесы, дальнейшее развитие событий стало сюрпризом. С криками “Алярм, газе!” из всех окон и дверей на снег посыпались защитники мызы, бросаясь врассыпную от белёсой пелены, ползущей в их сторону. Крепкая оборона прекратила своё существование меньше, чем за минуту. Бой распался на отдельные очаги рукопашных схваток, быстро гаснущих ввиду численного преимущества осаждающих. Через пять минут всё было кончено.

Распутин, ворвавшийся во внутренние помещения в числе первых и потерпевший полный крах при попытке организовать грамотную зачистку захваченного здания, бродил среди разгромленного полкового штаба, с любопытством разглядывая трофеи и ничегошеньки не понимая в их ценности. Офицеры отряда, наоборот, были преисполнены победной эйфории. Их радостные крики раздавались с обоих этажей, а лица светились так, будто они только что пленили самого кайзера.

“Ну конечно, – вздохнул Распутин, – для тебя победа – это Красное Знамя над Рейхстагом, а для этих ребят, не раз битых германцем и отступающих второй год, – первый серьезный успех. Понять можно.”

Не на пустом месте возникли слова в мемуарах генерала Нокса: “Нельзя не удивляться тому, что многие из русских военачальников настолько подавлены убеждением в превосходстве немцев, что считают – немец может всё… Их убеждения проникли в войска и уже среди солдатской массы было много случаев сдачи в плен и дезертирства в тыл при одних только слухах о немецком наступлении.” Одним словом, рыба гниёт с головы, армия – с высшего генералитета. Про него Григорий в своё время начитался столько и такого, что невольно начал одобрять солдатский самосуд 1917-го. Впрочем, сейчас это – лирика, не относящаяся к выполнению поставленной задачи. “Надо найти Грибеля и напомнить о его обещании…”

Распутин нашел поручика в наименее пострадавшей комнате, куда сносили всех раненых. Два пулевых – руки и брюшной полости – не давали ему ни малейшей надежды на продолжение рейда. И таким был не только он. Отряд за пять минут лишился всех своих командиров эскадронов. Как и было заведено в русской армии тех лет, офицеры первыми, с шашкой наголо, бросились на сигающих из здания немцев и получили, кто пулю, кто резаную-колотую рану, а кто и тупым твёрдым предметом по бесшабашной голове.

– Хоть кто-то остался цел? – сглотнув ставшую вязкой слюну, спросил Распутин.

– Поручик Ставский, ему только штыком рукав пропороли, кожу рассекли и всё.

Григорий беспомощно оглядел импровизированный лазарет. Даже беглого взгляда достаточно, чтобы понять – без срочной медицинской помощи в строй вернутся не все. Учитывая расстояние до армейских лазаретов, неразбериху, сопутствующую наступлению, ударивший под двадцать градусов мороз и дефицит медперсонала во фронтовых госпиталях, большая часть раненых просто не дождется медицинской помощи. Кто не погибнет от потери крови, скончается от обморожений, геморрагического и травматического шока. Оставшихся добьёт внесенная в рану инфекция. Выживут единицы. Распутин помнил “Дневник ратника”[36] – рассказ офицера, умершего в рижском госпитале в 1915 году, и шок от способа лечения полостной раны, с которой в середине ХХ века справились бы в любой районной больнице. А вдруг среди этих пацанов есть тот самый, от спасения которого зависит его возвращение?

– Илларион Михайлович, – обратился Распутин к Ставскому, отойдя с ним в отдельную комнату, – принимайте командование отрядом. У берега вас ждёт канонерка. На её борту поспешайте к Митаве, ни на кого и ни на что не отвлекаясь. Только умоляю! Обнаружив штаб, не пытайтесь его штурмовать, лучше снесите корабельной артиллерией к чертям свинячим. Нам нужно обезглавить 8-ую армию, сделать её войска неуправляемыми. Всё остальное – второстепенное. И ради Бога – не лезьте под пули. Вы – последний старший офицер, оставшийся в строю. Мы не должны провалить операцию.

Ставский посмотрел внимательно на Распутина, словно ожидал от него чего-то другого.

– А разве вы не возьмёте на себя командование?

– Нет, – покачал головой Распутин, – это ваши люди и ваша ответственность. А мне придётся остаться здесь. Постараюсь, насколько это возможно, помочь раненым…

– Так значит докторский мундир – не маскарад?

– Скажу больше, – усмехнулся Распутин, – это то немногое во мне, что является полной и безусловной правдой. Всё остальное – очень относительно.

Ставский улыбнулся, сбив на затылок папаху.

– Я очень внимательно наблюдал за вами, доктор. Как вы себя ведете под огнём, как выбираете позицию, как двигаетесь на поле боя. Даже проворонил из-за этого выпад полудохлого немца… Простите, но такой подготовки, как у вас, нет ни у одного нашего пластуна. Не знаю, что за войну вы прошли, но сквозь ваши партикулярные знаки отличия явно просвечивают капитанские, а то и полковничьи погоны. И это не только моё мнение…

– Илларион Михайлович, – перебил поручика Григорий, – отдаю должное вашей наблюдательности, но если я пойду с вами, бОльшая часть ваших товарищей не доживёт и до завтра. Поэтому давайте делать то, что лучше всего умеем. Вы уничтожите штаб 8-й армии, я постараюсь помочь выжить тем, кому еще можно помочь. Поторопимся, у нас крайне мало времени. А вечер откровений оставим на потом.

– Хорошо, доктор, – ответил Ставский после секундных колебаний, – я оставлю с вами всех, кто может помочь с ранеными, весь перевязочный материал… Кстати, мы захватили штабную походную аптеку. Лекарь германский погиб, сломал шею, неудачно выпрыгнув в окно. Его имущество – в вашем распоряжении. Всё сделаю, как вы сказали, на рожон не полезу, но… Пообещайте при следующей встрече рассказать о себе поподробнее. Людей, вам подобных, мне лично встречать не приходилось. По рукам?

Ставский сбросил перчатку и протянул Распутину ладонь, испачканную запёкшейся кровью и полусгоревшим порохом. Григорий улыбнулся, крепко пожал руку офицера и неожиданно для себя самого размашисто перекрестил его, чего никогда не делал ни в той, ни в этой жизни.

– С Богом, поручик! Возвращайтесь живым. Встретимся – научу вас пить текилу, все гусары обзавидуются. Так где, вы говорите, аптека?

Больше им не удалось перемолвиться ни словечком. Уже через пять минут Ставский во главе поредевшего отряда особой важности бежал к канонерской лодке, пытаясь вспомнить на ходу – что такое текила, и с чем её едят. Вся его деятельная, любознательная натура требовала продолжения “банкета”, чувствуя прикосновение к тайне. Ради разгадки, положительно, стоит поберечься! Он обязательно выживет и узнает, кто этот таинственный доктор, лицо которого ему кажется таким до боли знакомым…