Распутин наш (СИ) - Васильев Сергей Александрович

Проводив глазами помощника, опрометью метнувшегося к дверям, доктор продолжал исследование, контролируя состояние раненого… Повезло. Ранящие предметы отсутствуют. Повреждены только мягкие ткани. Надо удалить нежизнеспособные, промыть рану от остатков грязи, поставить дренаж из куска перчаточной резины для эвакуации некротических масс, неизбежно образующихся в зоне молекулярного сотрясения. “Закинуться бы антибиотиками широкого спектра, но чего нет, того нет. Заменю народной терапией…”

Следующий… Опять колото-резаная… Остановить кровотечение. Удалить омертвевшие и сильно загрязнённые ткани для предупреждения инфекции. Приготовить зажимы и самые тонкие иглы – сосуды придётся шить сразу… Свистнуть помощников – нужна обильная ирригация раны изотоническим раствором – не менее двух литров. Оставить рану открытой, не накладывая швов… Гематома… Поврежден крупный кровеносный сосуд. Надо действовать осторожно, удаление может привести к внезапной острой кровопотере.

На плите бесконечно кипятится плотно закрытый бак. Под крышкой плавает алюминиевая миска, собирая обеззараженный, дистиллированный конденсат. Его подсаливают, остужают и со всеми предосторожностями доставляют в операционную. Им промывают и его же вводят внутривенно при больших кровопотерях, чтобы хоть как-то восполнить объём циркулирующей крови.

Распутин после очередной операции едва успел прикрыть глаза, как прозвучал радостный крик казаков, посланных “за зипунами”.

– Ваше благородие! Нашли!

Четверо служивых с мистическим трепетом глядели на “сумасшедшего доктора”, держа под руки изрядно струхнувшего очкарика семитской внешности в форме вольноопределяющегося, возможно, из недоучившихся студентов. Увидев немецкий мундир Распутина, выглядывающий из под халата, студент вытаращил глаза, нервно сглотнул и хотел дать стрекача, если бы не крепкие руки придерживающих его казаков.

– Аптекарь?

– Он самый, ваше благородие, не сомневайтесь. У сибиряков одолжили. Они своих раненых с обозом отправили, а этот остался не у дел. Вот и сговорились…

Студент покорно кивнул, жалобно зыркнув на суровых станичников. Стало понятно, что разговор был коротким, но содержательным.

– О чем сговорились? – усмехнулся Распутин, – я что-то не вижу удовлетворения на челе юноши от заключенной сделки.

– Да не с ним, – покосившись на студента, нахмурились казаки. – У них старшим – полковой лекарь, он распорядился… На взаимообразной основе…

– На какой ещё основе? – Григорий начал звереть от постоянной недосказанности. – О чём договорились? С кем? Как зовут полкового лекаря?

– А его не зовут, он обычно сам приходит, – раздался молодой, весёлый голос. В проёме двери появилась голова с аккуратными усиками и чуть прищуренными голубыми глазами, прямым носом и слегка оттопыренной нижней губой. – Уж очень заинтриговали меня ваши казачки рассказом про отряд особой важности и чудного доктора, лечащего раненых мёдом. Вот, принёс туесок и требую своего присутствия при священнодействии. Разрешите представиться – старший полковой врач 11-го сибирского полка Михаил Булгаков.

Глава 16. Человек огня

– Ёшки-матрёшки, – вымолвил обалдевший Распутин, глядя в небесные, ярко горевшие интересом к жизни глаза светлого молодого человека.

Булгаков был худощав, гибок, весь в острых углах, как нескладный подросток, двигался быстро, легко, хоть и не слишком свободно. Скованность движений и напускная весёлость – проявление тщательно скрываемой стеснительности – выглядели трогательно и совсем не портили впечатление первых мгновений знакомства. Увидев под белым халатом Григория воротник кайзеровского мундира, он округлил глаза, но быстро собрался, погасив плещущееся во взгляде удивление и ничем более не проявляя своего любопытства.

– Вы же сейчас должны работать в земской больнице где-то под Смоленском, – плохо контролируя полёт своих мыслей от неожиданной встречи, продолжил Григорий, но тут же прикусил губу, чтобы не зародить лавину вопросов, с риском быть похороненным под ней.

Булгаков вскинул на Распутина глаза, плавно меняющие свой цвет с голубого на маренго, и спокойно, будто осведомившись о погоде, спросил:

– Простите, мы разве знакомы?

Понимая, что выглядит одновременно глупо и подозрительно, что любой его ответ на прямо заданный вопрос будет звучать фальшиво, Распутин решил: слово – не воробей, отступать некуда, и надо хоть как-то выходить из положения, а значит – врать уверенно и самозабвенно.

– Прошу прощения, не представился. Георгий Ефимович Новых, – церемонно кивнул Григорий, предполагая, что именно так положено представляться в приличном обществе. – Всеми земскими врачами я, естественно, не интересуюсь. Только однокашниками Константина Паустовского, театральными фанатами, придумывающими на ходу сюжеты, – отшутился он. – Константин рассказывал, что первое место среди сочинителей-чтецов «вечеров на воде» принадлежало Михаилу Булгакову. Действительность в ваших спичах так тесно переплеталась с выдумкой, что граница между ними начисто исчезала. Изобразительная сила этих рассказов была так велика, что в них верили не только гимназисты, но и искушенное начальство. Константин даже уверен, что ваш надзиратель по прозвищу Шпонька получил медаль за усердие исключительно на основании придуманных Вами сведений его биографии.[41]

Выпалив “алиби”, Распутин напрягся, ожидая новых неудобных вопросов, однако Булгаков обратил внимание вовсе не на содержательную часть.

– Как необычно вы изъясняетесь, Георгий Ефимович, – заинтересованно произнес будущий классик литературы, – “фанат”, “спич”… Да и общее построение речи… Вы, очевидно, долго жили за границей.

– Гораздо дольше, чем хотелось бы, – кивнул Григорий, радуясь смене фокуса булгаковского внимания. – Что же мы стоим в дверях, прошу пожаловать! – и сделал шаг в сторону, пропуская гостей к ступенькам на второй этаж и принимая туесок с мёдом.

– Я действительно fanaticus театра, – произнёс Булгаков слово “фанат” по-латински, поднимаясь по лестнице и с любопытством оглядываясь по сторонам. – Горькое чувство охватывало меня каждый раз, когда кончалось представление и нужно было уходить на улицу. А мне так хотелось надеть такой же точно кафтан, как и на актерах, и принять участие в действии. Например, казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйти внезапно сбоку, наклеив себе колоссальный курносый пьяный нос, в табачном кафтане, с тростью и табакеркой в руке, и сказать очень смешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей. Но смешное произносили другие, сочиненное другим, и зал по временам смеялся. Ни до этого, ни после этого никогда в жизни не было ничего у меня такого, что вызывало бы наслаждение больше этого…[42] Но всё же, Георгий Ефимович, – Булгаков приостановился на ступеньке, скользнув глазами по Распутину, – от одной мысли о том, что кто-то тайно наблюдает за твоей судьбой со стороны, холодеет спина.

– Привыкайте, Михаил Афанасьевич, – окончательно взял себя в руки Распутин, – такова ноша всех известных людей.

– А вы считаете, что я стану известным?

– Не сомневаюсь! Только предлагаю немного сместить ваш театральный фокус в сторону синематографа… Нет-нет, не торопитесь так морщиться, я в течении трех минут разобью все предубеждения…

Перехватив инициативу в разговоре с будущим литератором и драматургом, не желая её отдавать, Распутин жестом пригласил Булгакова снять верхнюю одежду, наклонился над тазиком для мытья рук, краем глаза наблюдая, как удивленно разглядывает Булгаков медицинские бахилы, сделанные на скорую руку из чехлов для саперных лопаток.

– Синематограф, в отличии от театра, немой, но это только пока. Уже существует система звукозаписи, и совместить её с изображением – дело техники. Зато во всём остальном он просто соткан из преимуществ. Возможность стремительно, хоть несколько раз в минуту менять декорации и мизансцены, привлекать неограниченное количество статистов, выбирать любую натуру и любой ракурс… А как в театре вы крупным планом покажете руки, глаза, какую-то мелкую деталь, например, почерк? Синематограф предоставляет эту возможность и ещё множество других. Наконец, для гастролей по городам и весям не требуется перемещать массу народа, костюмов и декораций. Достаточно пары грузчиков и техников. Синематограф может легко прийти в такую тьму-таракань, где и библиотеки нет. Это истинно народное, массовое искусство. Ну а для автора синематограф – свобода. Ему не надо отстаивать свою пьесу перед художественным советом и выпрашивать деньги на постановку, если, конечно, вы не собираетесь экранизировать батальные сцены “Войны и мира” или “Переход Суворова через Альпы”…