Дмитрий Бондарь - О Тех, Кто Всегда Рядом!
Я даже не слышал, чтобы в семьях Хармана или в нашей деревне родственники друг друга так ненавидели. Ну бывает — покрикивают один на другого. Но это только для придания веса своим словам. Ведь в каждый момент могут появиться Анку и перед ними любые человеческие обиды — ничто.
— Вам бы сюда десяток кровососов для умудрения! — думаю зло.
Вокруг валуна протоптана дорожка, выходящая в тихую заводь, где поставлены мостки, на которых стоя на карачках над водой пыхтит бабища. Она сосредоточенно что-то трет о выступающий из воды камень, вокруг которого собралась серая пена. Видно, как под тонкой белой нательной рубахой тетки в такт движениям мотается огромная грудь, норовя выскочить наружу.
Здесь почему-то тихо. Не слышно грохота волн, прибой как будто отрезан от нас.
— Старка! Мать! — с неожиданной силой орет из-за моей спины Иштван-старший. — Спутник высокой госпожи желает в город съездить!
— И что? — тетка тяжело распрямляется.
Пола ее дырявой юбки подоткнута за пояс, отчего нам всем открывается вид на ее толстенные белые ноги в синих прожилках вен. Они неприятны — на мой непритязательный вкус, даже гадки — будто принадлежат утопленнице, пару недель провалявшейся в болоте. Но Старке безразлично мое отношение к ее персоне.
— Коня просит.
— Ну так дай!
— А если он…
— Дай коня! Пока госпожа алфур не передумала на ночь оставаться!
Бабища решает, что сказала достаточно, снова опускается на колени и наклоняется над водой, обрывая возможные возражения.
— Ладно, уговорили, — бормочет Иштван-старший. — Пошли… как тебя?
— Одон, — представляюсь.
— Пошли, Одон.
Младший Иштван недовольно разворачивается и плетется к дому. Наверное, ожидал какого-то действа, но не дождался.
Пока идем к дальнему хлеву, я вижу, как несколько раз смотритель порывается что-то спросить, но всегда успевает прикусить язык.
— Спрашивай, — разрешаю.
— Ты давно с высокой госпожой ходишь? — таким тоном у нас в деревне принято осведомляться у старших о срамных болезнях.
Я задумываюсь и получается, что совсем недолго, но кажется уже, будто она была рядом всегда. Бесы! Я даже замедляю шаг, представляя, что вскоре мне придется ее оставить. А может быть и убить.
— Вечность, — отвечаю почти честно.
— Повезло, — завистливо говорит Иштван и по-детски швыркает сопливым носом. — Такой молодой, а уже так повезло!
Меня едва не разрывает от хохота, я даже падаю, потому что ноги не держат. Повезло?! Повезло несколько дней прожить рядом с самым опасным созданием во всех мирах? Повезло не стать ее завтраком? Повезло увидеть, как она выпивает кровь из одних людей, превращая их в кровожадных чудовищ, и дурит головы другим, представляясь сошедшим с небес посланником Святых Духов? В чем везение?!
Мне хочется все это сказать глупому смотрителю маяка, но я понимаю, что начни я сейчас рассказывать ему чистейшую правду — он воспримет ее бредом сумасшедшего. И ничто не поможет убедить его в обратном.
Вытираю кулаком выступившие слезы и поднимаюсь.
— Что это с тобой? — Иштван с опаской отступает на пару шагов.
Я тяжело вздыхаю, восстанавливая сбитое дыхание.
— Благость накатила. Не обращай внимания, Иштван.
Конь, честно сказать, оказывается плюгавеньким. Пони-переросток, а не конь. У нас иной осел крупнее этого коня. Смешная скотинка. И имя смешное — Конь. Это же каким ленивым человеком нужно быть, чтобы коня назвать Конем? С другой стороны — зачем ему отдельное имя, если никаких других животин этой породы в округе нет? У коз, бродящих по скалам, есть имена — Иштван даже потужился, припоминая, но, кроме Рогатки ни одного не вспомнил. Козами тоже занималась Старка. А сам Иштван — только маяком.
Седло оказывается в доме и мы возвращаемся за ним. Мальчишка сидит так же у стены и что-то строгает. Какую-то деревянную палку.
— Лук? — интересуется папаша.
Младший Иштван нехотя кивает. И я вспоминаю о «даре» Хине-Тепу. Неужели они восприняли эту шутку всерьез? Странные люди.
Мальчишка даже, кажется, светится от счастья. По мне так его лук — просто какая-то плоховыструганная палка. Но парень с любовью оглаживает ее и натягивает тетиву из связанных кусков тонкой бечевки. У нас в деревне такой «лук» обсмеивали бы неделю — настолько нелепо он выглядит.
— А стрелы есть? — с азартом спрашивает папаша.
— Две пока всего, — показывает еще два кривых прута с перьями, кое-как прикрученными к одному концу каждого.
Я смотрю на эти «стрелы» и не верю свои глазам — такое убожество нельзя называть «стрелой»! Оно не пролетит и пяти шагов. И попадет, скорее всего, в самого стрелка, чем в какую-то цель!
Если бы я показал своему деду такой лук — он бы гонял меня по двору за рукожопство дня три. И заставил бы сделать десяток луков, пока хоть один из них не стал бы похож на что-то приближенное к настоящему! Но здесь, кажется, они не видят никакой разницы между хорошо и дурно сделанными вещами.
— Стрельни! — просит Иштван-старший и аж притопывает от нетерпения.
— Не-е, — крутит головой послушный сын. — Стрел мало. Жалко. Сломается еще.
— Ладно, — в голосе старшего нет ни злости, ни обиды, словно понимает он ценность этих необыкновенных стрел. — Завтра на охоту пойдем.
— Возьмешь меня с собой? — неожиданно спрашивает меня Иштван-младший.
— Верно придумал, — так же неожиданно соглашается его отец. — И за Конем присмотришь и дорогу покажешь. И заедь к Одоакру в городе — он обещал сапоги стачать новые. И к материной сестре загляни — узнай, как там что?
Я даже не успеваю ничего ответить, как все уже решено.
Но места в седле я уступать не собираюсь, поэтому наглый сопляк садится позади меня. Двух юнцов Конь выдерживает. Но я уверен — будь третий, спина несчастной скотины хрустнула бы пополам.
— Только не обнимай меня, — предупреждаю навязчивого мальчишку. — Не люблю я этого. За седло держись.
— Больно надо, — кривит рот мой нечаянный проводник.
Кое-как выезжаем на дорогу, Иштван бубнит:
— Прямо пока.
Долго едем молча. Я оглядываюсь вокруг, но ничего интересного нет: та же скала справа, то же море слева. И между ними — унылая дорога. Она понемногу поднимается вверх, но конца-краю этому подъему не видно. Постепенно звук прибоя становится привычным и куда-то пропадает, а самым слышимым становится стук подков по камням.
Потом спутник не выдерживает:
— Слышь, Одон? А вы откуда пришли? Из древнего города?
Мне совсем не хочется разговаривать с ним, чтобы не выдать свою чужеродность, но он настойчив:
— Что ты там делал? Тебя Высокие в услужение забрали? Как они живут? Их там много? А тебя каким даром оделили? А что они едят? Они все такие красивые как твоя… госпожа? А можно мне с вами пойти?
— Да, — отвечаю. — И нет.
— Что — «да»?
— На все вопросы ответ — «да». На последний — ответ «нет».
Он какое-то время соображает, но головоломка не складывается:
— Как можно ответить на вопрос «как они живут» словом «да»?
— Тогда — нет.
Он чешет затылок «стрелой», которую так и везет, крепко сжав в руке, но так и не понимает моего ответа, о чем сразу же сообщает:
— Непонятно.
— Я в этом не виноват.
На самом деле мне не хочется говорить с глупым мальчишкой, впервые выезжающим самостоятельно так далеко от дома. Подумать только — несколько недель назад и я был таким же благодушным идиотом. И все равно, мне не о чем с ним разговаривать. Все, что я мог бы ему рассказать — для него ничто. Здесь все другое: другое солнце — даже четыре, другое небо, другая жизнь, иной опыт. Все, что я знаю — здесь бесполезно. И все важное, что знают они, мне тоже наверняка не пригодится. Потому что вся разница — в Анку.
Но парень не унимается:
— А тебе сколько лет?
— Пятнадцать. Скоро шестнадцать.
— Пятнадцать! Так мы с тобой одногодки! — непонятно чему радуется Иштван. — Кстати, вон за тем камнем дорога раздвоится. Нам направо, в гору. А ты где жил? Чем занимался?
— Пчел содержал. Медом торговал.
— Ух ты! Кусались, поди?
— Бывало…
Как-то незаметно ему удается меня разговорить. И вот я уже болтаю о Марфе и Герде, оставшихся в такой далекой дали, что для Иштвана их и не было никогда. Вспоминаю единственного друга Карела, с которым можно было идти на любое, самое отчаянное дело — все в прошлом.
Узнав, что совсем недавно я лишился единственного родственника и опекуна — деда, он сжимает мое плечо:
— Ничего, Одон, ничего.
Я и сам знаю, что ничего. Но с удивлением понимаю, что большинство моих печалей и радостей близки обитателю этого мира.
Конь взбирается на гору и мы оказываемся на самой высокой точке дороги: вокруг виднеются синеватые пики далеких вершин, сзади уже неслышно плещется море, дорога, прямая, как стрела, исчезает впереди в опустившемся в низину тумане.
