Дмитрий Бондарь - О Тех, Кто Всегда Рядом!
— Живи здесь, высокая госпожа, сколько захочешь! Если мы понадобимся, только крикни — Иштван всегда будет сидеть перед дверью и ждать надобности в наших услугах!
— Благодарю тебя, добрый хозяин, — вежливо отвечает Туату. — Ступайте.
Они выметаются за порог, а я запиваю завтрак молоком и, сыто отрыгивая, спрашиваю:
— Что это было?
— Ты про Иштванов? — уточняет Хине-Тепу.
— Ага. Чего это они перед тобой так лебезят?
— Здесь другой мир, человек Одон. Совершенно другой. Здесь мы — Высокие господа алфур, желанные гости в каждом доме, здесь мы — предвестники небывалой удачи, здесь мы для каждого жителя от короля до раба на галерах тот недостижимый идеал, который заставляет людей тянуться к высокому и верить в лучшее. О нас слагают добрые сказки, нам поклоняются, нас ждут…
— Подожди-ка! — останавливаю ее странный рассказ. — И вы здесь никого не жрете?
Она загадочно улыбается мне:
— Нет. Почти никогда. Если такое и случается — они об этом не знают. А те, кто знает, умирают счастливыми.
Мне трудно понять это странное разделение: почему в моем мире эти существа заменили собой естественную смерть, а здесь являются олицетворением жизни. Не понимаю.
— Они что здесь, невкусные?
Кровососка смеется. В своем новом облике она нравится мне гораздо больше — она такая живая, такая… Если бы не знал, что такое она на самом деле, я бы непременно влюбился.
Ее голосок звенит музыкальным колокольчиком:
— Они такие же как вы, Одон. Точно такие же.
— Тогда почему?! — ору в голос, не стесняясь, что меня услышит тощий мальчишка. — Тогда почему вы превратили мой мир в… скотобойню? — я с трудом нахожу подходящее слово. — Почему мы должны быть несчастны и умирать по вашей прихоти, а они здесь — наслаждаться жизнью? Ответь мне?!
Она грустно смотрит мне в глаза и тихо вздыхает:
— Ты плохо помнишь наши беседы, Одон. Я уже говорила тебе, что Сид Беернис этого не знает и очень желает узнать, почему так случилось.
Я вспоминаю что-то подобное и потихоньку успокаиваюсь. Но просить прощения не буду за свои слова никогда!
— Двести лет назад и в твоем мире, человек Одон, к нам относились вот так же. И всякий был рад увидеть чистокровного Туату.
Я не верю ее словам — очень уж нынешняя реальность отличается от того прошлого, которого, наверное, и не было вовсе. Да и дед говорил, что встреча одинокого путника с этим племенем всегда и в прежние времена заканчивалась исчезновением несчастного бедняги.
— Здесь нет Анку?
— Ни одного, человек Одон.
— И умирают здесь все от старости?
— Нет. — Хине-Тепу подходит к мутному окну. — Тридцать лет — это не старость. От старости здесь умирают тоже редко.
— Что же их убивает?
Мне непонятно — как это, когда нет Анку и Туату, этих ненавистных кровососов, — как можно умирать, не доживая жизнь до конца?
— Болезни, войны, голодная жизнь. Здесь тоже все непросто, человек Одон. Здесь люди сами убивают друг друга без всяких Анку.
— Дураки, — бросаю зло в сторону двери, за которой должен быть младший Иштван. — Зачем убивать самих себя?
— Люди таковы, Одон, каковы они есть и никогда и нигде не ценят дара жизни.
— Но ведь их не жрут? И они сами вольны распоряжаться своими жизнями? Разве это не самое ценное, что есть у человека — возможность самому решать, каким будет завтрашний день? И после смерти никто не заставляет мертвяков пить кровь своих собратьев! Уже только поэтому здесь должны жить лучше!
Хине-Тепу молчит, смотрит в окно.
Мне неприятен этот мир, которому, казалось бы дано так много — свобода от кровожадных Анку, и который так бездарно распоряжается своим преимуществом.
— Если желаешь, человек Одон, то после завершения твоей работы я могу вернуть тебя сюда?
Ее предложение застает меня врасплох — я не знаю, как к нему отнестись. Мне бы очень хотелось побывать в этом мире, посмотреть на него со всех сторон, но оставаться с этими дураками навсегда у меня нет никакого желания. Уж лучше я попытаюсь свой мир избавить от кровососов!
— Не-е-ет, — отклоняю сомнительное предложение. — Преклоняться здесь перед такими как ты? После того, что я узнал о вас? Не думаю, что это будет правильный выбор.
— Как хочешь, Одон, — она отворачивается к окну.
Во мне просыпается жажда деятельности. Я не могу сидеть здесь, в таком глупом месте и смотреть на непроходимую тупизну его обитателей.
И нет никакого желания разговаривать с Хине-Тепу, ведь она всему найдет объяснения и оправдания.
— Долго мы здесь будем?
— До утра, человек Одон. Если ты куда-то собрался, оставь Эоль-Сег здесь.
— Что оставить?
— Эоль-Сег — то, что ты взял на алтаре. Положи передо мной.
— Как? — смотрю на висящее на поясе узкое кольцо и мне непонятно, что нужно сделать, чтобы снять его.
— Просто разорви в любом месте.
Я следую ее совету, но разрываю веревку не на пузе, а на спине! И кольцо Эоль-Сиг послушно легко распадается, становясь снова серебристым шнуром. Выкладываю серебряную веревку на стол, недолго соображаю и на всякий случай перекладываю ее в закопченый пустой горшок, а уже его ставлю перед Туату.
— Мы можем добыть несколько Эоль-Сег? — спрашиваю вроде как невзначай.
— Эоль-Сег одна, — качает головой остроухая. — Помни, Одон, утром мы должны вернуться.
Вот и здорово!
Распахиваю дверь, справа у поросшей серым мхом стенки сидит Иштван-младший. Голова болтается на груди и даже, кажется, слышен негромкий храп. Впрочем, чего я ожидал? Обещания всегда легче раздавать, чем выполнять. Начни сейчас Туату орать, что ей нужен ночной горшок — младший Иштван проснется только после пинков отца, который прибежит с маяка.
Трясу его за плечо, не очень сильно.
— Эй, — начальственно так спрашиваю, как дед, когда требовал отчета у прощелыги Симона, — далеко отсюда город?
Он вздрагивает, будто в него дубиной заехали, ежится, оглядывается вокруг, словно впервые осознал где находится. В глазах показывается краешек разума, они вспыхивают узнаванием:
— А? Город?
— Город-город, — его скоромыслие начинает меня раздражать.
— Город! А!
Он облегченно выдыхает, и на лице появляется то выражение, что обычно сопутствует решению сложной задачи: умиротворение, спокойствие и плохоскрываемая радость. А мне уже хочется заехать ему в ухо для придания веса своему вопросу.
— Да, бесы тебя задери! Город!
— Не, — отвечает Иштван, собравшись с мыслями. — Не далеко. К вечеру дойти можно.
Такое долгое путешествие меня не устраивает — даже если здесь нет Анку, возвращаться ночью нет никакого желания. Если нет Анку, то наверняка есть что-то похуже. Как говорил дед «природа пустоты не терпит». Да и уставать не хочется, потому что я уже притомился загадывать все напасти, ждущие меня завтра. Силы понадобятся.
— Лошадь есть?
— Конь, — слово срывается с его языка осторожно, он боится сказать незнакомцу лишнее.
— Да хоть мул! Давай сюда! И дорогу покажи.
— А? Надо у отца спросить.
— Так спроси уже!
Пока я слезно прошу у этого балбеса помощи, подходит папаша-Иштван.
Этот сходу понимает, о чем идет речь, но тоже сомневается в моей честности:
— Конь-то у меня один. А если ты не вернешься?
— Мы с Хине… с высокой госпожой завтра утром должны возвратиться за ворота. Я не могу не вернуться.
Иштван-старший задумчиво чешет плешивую макушку, на которую зачесаны длинные мокрые волосы с боков, вопросительно смотрит на сына, но тот только и может пожать плечами. Они оба разом оглядываются на маяк, как будто испрашивая позволения у кого-то, и до меня доходит — кто на самом деле верховодит в этом семействе.
— Где Старка?
— Стирать пошла. Вон там, — показывает давно немытым пальцем папаша Иштван за большущий валун величиной с два их дома.
Он стоит чуть в стороне от маяка, у самого моря. И что делается с другой его стороны мне совсем не видно.
— Пошли, посоветуемся с твоей бабой, — говорю. — Если сам ты принять решение не можешь.
Быстрыми шагами спешу к камню, оба лишенца топают следом, мне слышен их разговор:
— Вернись к дому. Госпожа алфур может чего-нибудь захотеть.
— Да она, поди, спать легла.
— Вернись, дурак! Разве они спят?
— Сам дурак!
— Ты как с отцом?…
— Да ладно!
— Дурак! Нажалуюсь на тебя высокой госпоже, отберет она у тебя свой дар за непослушание!
— И еще наругает как поп в деревне, да?
— С собой заберет! В далекий лес!
— Да насрать, — в голосе мальчишке прорезается ярость. — Лишь бы от вас подальше!
При этом они оба пыхтят натужно — передвигаться почти бегом они не привыкли. Любого человека расхолаживает размеренная спокойная жизнь.
