Олег Радзинский - Агафонкин и Время
“Ничего удивительного, – подумал Платон. – С его-то внешностью”. Ему вдруг остро захотелось женщину – сейчас, без промедления. Это желание было жарким, как капля горячего жира от снятого с огня шашлыка. И такое же вязкое.
– Когда я вернулся в 2013-й, – продолжал Агафонкин, – то нашел… – Он запнулся, не решившись рассказать Платону, как посмотрел чужой дневник. – Я обнаружил, что, по ее воспоминаниям, мы встретились в октябре 56-го на Пушкинской площади, то есть почти за месяц до встречи в ноябре. Понимаете?
– Ну и что? – Платон не понимал. – Что вас беспокоит?
– А то, – сказал Агафонкин, – что я ничего этого не помнил. И потому, что не помнил, посетил Событие Москва-Пушкинскаяплощадь-23октября1956года16:18, где действительно с ней познакомился.
Агафонкин развел руками, предоставляя Платону делать выводы. Платон сделал.
– Вы хотите сказать, что если бы не узнали в 2013-м, что встречались с вашей Носительницей в октябре 56-го, то не отправились бы туда и, стало быть, с ней не познакомились бы?
– Я не хочу этого сказать, – возразил Агафонкин. – Я хочу это спросить. Потому что если это могло случиться, то, выходит, событие в 2013-м явилось причиной события в 56-м. И тогда во времени существует причинно-следственная связь. Только не такая, как люди привыкли думать. Понимаете?
Платон посмотрел вокруг, надеясь увидеть своего ангела.
– Получается, – сказал Агафонкин, – что будущее определяет прошлое.
Когда Платон вышел из Следственного отдела КГБ СССР, вступив на тихую, пустую Энергетическую улицу, Крылов заваривал чай у себя в кабинете.
– Тебе с сахаром, Володя? – спросил он Платова. – Печенье хочешь?
– Два куска. – Платов чуть распустил узел галстука. – Печенье не нужно, а то аппетит перебью. Да и думается лучше на пустой желудок. У меня вечером занятия.
– Ну что, – Крылов сел за стол, – бросаешь нас – переходишь из “пятерки” в ПГУ? Будешь теперь во внешней разведке?
– Куда пошлют, – сказал Платов, – не знаю еще. Окончу курсы переподготовки, там видно будет.
– Да ладно тебе темнить, – засмеялся Крылов. – Мы здесь уже слышали: тебя из “пятерки” переводят в ПГУ. За тем и послали на Варсонофьевский, на переподготовку. Поздравляю, Вова: большое дело.
– Рано поздравлять, – ответил Платов. – Ничего пока не решено. Пойду куда прикажут.
Крылов понял, что нужно менять тему.
– Что про этого думаешь? – Он ткнул указательным пальцем в протокол платоновского допроса. – Почему, думаешь, решил давать показания на Лукрешина?
– Очко сыграло. – Платов глотнул горячий черный густой чай и поморщился – обжег нёбо. – Он контрик, конечно, но сильно не вовлечен: оперативка на него слабая, контактов с иностранцами не выявлено, так, трепотня одна. – Платов осторожно попробовал чай вытянутыми трубочкой бледно-розовыми губами. – Возня мышиная: литературку почитывают, на кухнях одно и то же перемалывают. Ничего особенного, Сережа. – Он посмотрел на Крылова: – Но посадить можно.
– И чего им не хватает, Володя? – расстроенно покачал головой Крылов. – Приехал хуй знает откуда, окончил МГУ, в академический институт взяли, московская прописка – чего не хватает?
– Пиздюлей не хватает, – поделился соображениями по поводу диссидентского движения Платов. – Трепаться любят, а работать не хотят. Послать бы их БАМ прокладывать, вся дурь из головы вылетела бы.
Крылов кивнул. Он тоже так думал.
Платов поставил недопитую кружку с чаем на стол и встал: пора.
– Володь, – спросил Крылов, протягивая через стол руку, – а чего ты фамилию Платов взял? В нелегалы собираешься?
– Да ладно тебе, в нелегалы, – засмеялся Путин. – Просто на курсах положено иметь псевдоним. На всякий случай.
Он пошел к двери – папка под мышкой, весь – готовая в любой момент распрямиться пружина.
Перед тем как выйти, остановился:
– Пойду куда пошлют. Где буду нужнее.
Путин вышел и аккуратно закрыл за собой светло-покрашенную дверь.
“Я не сказал ничего, чего они не знали, – пытался успокоить себя Платон, входя в станцию метро “Лермонтовская”. – Мои показания ничего не прибавляют к обвинениям против Вальки: да, присутствовал, да, слышал, да, видел литературу. Так у них уже показаний, подтверждающих это, – куча”. Ему было противно думать о себе плохо, и Платон решил думать плохо о других: “Но Замятин – какая гниль: стукач, провокатор. Сексот поганый, сука”, – пытался разжечь себя Платон. Он понимал, что сам теперь не лучше, и оправдать себя ему было так же трудно, как трудно было пройти через турникет метро, не опустив туда желтый пятак. Платон посмотрел в разрисованный советскими мастерами высокий сводчатый потолок станции – не висит ли над ним полупрозрачный улыбающийся ангел. Ангел не висел.
Платон пошарил в кармане брюк в поисках нужной монеты, и его пальцы нащупали сложенный прямоугольник бумажки. Вынул, развернул: на мятом куске красной салфетки из “Якоря” ровным круглым почерком Агафонкина был написан адрес: 3-й Неопалимовский переулок, д. 9. Квартира 67. Митек.
“А что, – подумал Платон, – может, сходить? В институт все равно поздно возвращаться. Пойду познакомлюсь”.
Он понимал, что бежит от своего стыда, и от этого пытался поверить, что познакомиться с обитателями Квартиры было сейчас важнее всего. Это, размышлял Платон, было дело космического свойства. А судьба Лукрешина – маленькое событие на мировой Линии Событий.
Им принесли счет, и Агафонкин, отклонив неискреннюю попытку Платона поучаствовать, отсчитал деньги. Затем оторвал верхний угол чистой салфетки, приложив к ней нож, чтобы вышло ровно.
– Вот, – Агафонкин написал адрес, имя и отдал Платону. – Сходите, познакомьтесь. Сами все увидите.
– А что я скажу? – поинтересовался Платон. – Как представлюсь вашему Митьку?
Агафонкин задумался. Улыбнулся:
– Скажите, что вас послал В.
Сцена в саду,
в которой строятся дворцы
Они встречались у Павильона Росси в Михайловском саду. Когда-то эта приневская земля принадлежала шведам и называлась Перузина. Агафонкин помнил те времена.
Сад заложил Петр Первый для жены Екатерины – тоже Первой – с целью построить для нее отдельный дворец. Первоначально сад звался Третьим Летним; тем его отличали от двух первых садов, принадлежавших царю. Теперь в этом саду, названном впоследствии Михайловским, рядом с Павильоном Росси Агафонкин уже полчаса ждал Володю Путина.
Они не встречались с того дня, когда – в подвалах Баскова переулка – Агафонкин увидел Карету. Со дня, когда Мир Агафонкина – чудесный и невероятный мир – съежился и поблек перед открывшимся ему неведомым пространством-временем, много чудеснее и невероятнее всего, что он до тех пор видел. Агафонкин же, нужно сказать, видел немало.
Они проплывали очередной подвал, влекомые волей маленького Путина, когда – в неожиданно открывшемся, наполненном сиреневым светом проеме показалась Карета. Агафонкин почувствовал, как плот под его ногами перестал двигаться, как вода под плотом прекратила плескаться, и сдавленный, сырой воздух подвалов замер, став невесомым. Звуки исчезли, и вместе с ними исчезло осязаемое, застывшее в своей неизменности пространство. Агафонкин остался в пустоте.
Карета – голубое яйцо Фаберже на колесах, посаженное острым концом на широкие, прочные рессоры, приближалась издали, заполняя собой залитый сиреневым свечением проем подвала. Ослепленный Агафонкин не видел лошадей и возницу, сидящего под кожаным козырьком. Карета развернулась и стала в профиль. Агафонкин заметил, что задние колеса с тонкими стальными спицами были чуть ли не вдвое больше передних. Овал яйца-кареты обрамлял золотой ободок, золотые ручки округлой дверцы блестели, зовя Агафонкина, приглашая – открой открой!
Середина Кареты была сделана из стекла, освещенного четырьмя подвешенными снаружи застекленными фонарями в золотых оправах. Окна были задернуты дымчатой шторкой – пелена анонимности, тайна, загадка. Будто огромный аквариум, только не видно, кто в нем.
В карете сидели люди. Агафонкин мог различить силуэты, но не лица. Ему показалось, что он разглядел женскую широкополую шляпу, но не был уверен. Да и не глядел Агафонкин внимательно, кто сидит внутри. Он не отрываясь смотрел на овальную крышу Кареты, на которой – словно корона на королевском экипаже – вращалась его юла.
Подножка – легкая навесная конструкция – опрокинулась вниз от полустеклянной дверцы Кареты; верхняя ступень – кованая решетка, затем другая – ближе к Агафонкину, словно выдвигающаяся подзорная труба. От второй, висящей в воздухе подвала ступени, отложилась третья и принялась расти, приближаться к Агафонкину, спускаясь к темной, безмолвной воде подземных, поддомных пещер Баскова переулка. Ступень остановилась рядом с плотом и повисла, приглашая Агафонкина ступить на нее и подняться в Карету. Он заметил женскую руку, затянутую в узкую белую перчатку, чуть отдернувшую дымчатую занавеску: его ждали.
