Дмитрий Дивеевский - Ось земли
1933 Окояновский поселок. Голод
На рассвете в окно постучали. Булай отодвинул ситцевую занавеску и увидел женщину, обмотанную шалью. На руках она держала завернутого в ватное одеяло младенца, а рядом стояли еще два мальчика лет пяти-семи.
«Голодающие» подумал Булай и призывно махнув рукой, пошел открывать дверь. Тем временем поднялась с колен Аннушка, которая молилась перед киотом. Она взялась за ухват и стала доставать из теплой с вечера печи большой чугун с картошкой.
Весной тридцать третьего года в поселке стали появляться стайки голодающих из соседних областей. Все они просили подаяния, но невозможно было помочь каждому. Изможденные, похожие на покойников люди едва передвигались по улице, направляясь неизвестно куда. Путь их был понятен и ужасен: подальше от родных мест, где правит царь Голод и поскорее к последнему упокоению на обочине полевой дороги. Поселяне помогали беженцам как могли, но возможности их были крайне скудны. Сами они питались в основном картошкой и кое-какими соленьями. Хлеба было в обрез. Принудительные заготовки прошлой осенью были такими беспощадными, что ничего про запас припрятать не удалось. Заготовители подмели все колхозные сусеки, оставив зерна едва-едва на пропитание. Правда, обещали к посевной выдать семян из фонда государства. Окояновский район в зону самого страшного голода не попал, потому что здесь постоянно неплохие урожаи давала картошка. Вот на ней всем миром и сидели уже третий год. И хотя она подчас в горло не лезла, люди называли ее кормилицей. Заготовители, конечно, общественную картошку тоже изъяли, но у каждого колхозника были припрятаны в поле свои бурты. Кормилица, в отличие от зерна, в земляных ямах под снегом чувствовала себя неплохо, почти не гнила и сохранялась до следующего урожая.
Женщина устало переступила через порог, перекрестилась на образа и сказала:
– Спаси Вас Христос за то, что пустили погреться. Идем в Большие Ари, а дальше в Гагино.
– Раздевайтесь, отдыхайте, как Вас зовут? – отозвался Булай.
– Полина я, Полина Черкашина из города Лунино, что под Пензой. А это детки мои – Ванечка, Петечка и Машенька.
Булай взглянул на детей и сердце его сжало болью. Их огромные глаза и изможденные лица, тонкие пальчики и синюшный цвет кожи выдавали давнишний голод. Машенька лежала на руках у матери неподвижно, младенческие щечки ввалились, а кожа обтягивала совершенно лысую головку.
Аннушка поставила на стол плошку с большими неочищенными картофелинами и налила каждому понемногу козьего молока. Глаза детей заволокло желанием есть, но они не потянулись к миске, а посмотрели на взрослых. Видно случалось, что их били по рукам.
– Ешьте, хлопцы, ешьте. И Вы, Полина, кушайте.
Мальчики степенно и бережно взяли по картофелине и стали есть их прямо с кожурой. Они знали, что в кожуре много полезного. Полина тоже взяла картошину и, аккуратно пережевывая стала рассказывать о себе.
– У нас голод сильный. Особенно в Пензе и в районных городах. Все, что было съестного, давно съели. И собак и кошек. Этой зимой много людей умирает.
– А что, крестьяне ничего не привозят на обмен?
– Обмен запрещен – сразу трибунал. Положено сдавать в кооперацию, а там полки пустые.
– Может у крестьян тоже хлеба нет?
– Не знаю, как сказать. Вы ведь тоже крестьянин, еще обидитесь.
– Говорите, не обижусь.
– У нас в Лунино все говорят, что крестьяне хлеб придерживают. Конечно, больших запасов у них нет – уж который год урожаи худые. Но ведь худые-то урожаи все таки собирали, каждый знает. Кое-что запасли. Только люди говорят, партия мужиков коллективизацией обидела, они с ней и поругались. Не хотят ей помогать. У нас несколько восстаний было, уполномоченных по заготовкам убивали.
– Значит, на деревне голода нет?
– Ой, не знаю. У нас же у всех родня на деревне живет. Мы не слышали, чтобы там умирали. Раскулаченные по дороге в Сибирь от морозу и голоду точно мерли. Это доподлинно известно. В деревне, видать, полегче. А вот у нас, в Лунино, уже сколько человек раньше срока на погост снесли.
– Что, разве власть не помогает?
– Кому как. Начальство и рабочие на заводах пайки получают. А я вдова, муж мой год назад от тифа умер, рабочим на лесопилке был. Мне, почитай, ничего не дают. Вот и пошла по миру. Сейчас в Гагино перебираюсь, там у меня золовка с мужем, чай не выгонят.
– И чем же Вы в пути питаетесь?
– Чем Бог пошлет. Пока по голодному краю шли, мало кто помогал. Совсем уж из сил выбились. А потом, как мордовские села начались, легче стало. Там обязательно помогут. Мордва на помощь добрая. А в Вашем крае уж голода настоящего нет. Здесь в каждом доме сухарь найдется.
Пока говорили, мальчики наелись, и глаза их стали слипаться от желания поспать. Мать разбудила их очень рано и прошли они уже несколько верст.
– Пойдемте, я вам в бане постелю. Там тепло, вчера топили. А то и помоетесь, сказал Булай.
Он отвел мать с детьми в баню, положил им на полу старый ватный матрац и оставил отдыхать.
Потом задал корма стельной Чайке, бросил толченой картошки с сеном козе и пошел прилечь до начала трудового дня. Он лежал в постели и тяжелые мысли шли через его голову.
«Что за голод такой образовался у советской власти – думал он – ведь ни одной засухи не было. А голод есть, особенно по соседним областям и на Украине. Что власть не так сделала, почему положение изменилось? Во время НЭПа мы очень ходко из нужды стали выбираться. А теперь? В чем причина? Ну, возьмем наш колхоз в пример. Зерна в прошлом году собрали не много, но и не так уж мало. По сорок пудов с десятины выходило. Можно было кое-что и промкооперацию сдать. А колхозники воспротивились, потому что промкооперация в обмен нужного товара не предлагала. Керосиновые лампы уже у всех давно есть, сбруи и хомуты тоже, а вот обуви и одежды, да всякой домашней утвари там нет. Домны строят, а обувные фабрики забывают. Это раз. Что получилось? Не продали мужики зерно, уперлись. А зря, власти сами приехали и силой отобрали. Тогда мужик озлобился. По области пошли бунты, опять же на севере, уполномоченных жизни лишали. Ну, хорошо, у нас зерно отобрали, мы его не прятали. Другие колхозы попрятали, опыт еще с продразверстки имеется. Припрятали и сидят на нем, ждут у моря погоды. А город голодает. В Окоянове тоже пошли голодные смерти. Умирают в основном больные и дети от недостатка питания. Кто виноват? Да власть виновата, нельзя так с мужиком поступать. Он не быдло. Сначала без его согласия в колхозы погнали, когда дело не пошло так силком все хотели обобществить, потом испугались, ослабили хватку, и теперь снова по голове кулаком. Отбирают все продовольствие. А кто страдает? Рядовой горожанин страдает, в первую очередь из маленьких городков. Вот они где, мученики коллективизации.
Мужик, он двужильный. Выживет. Всех в Сибирь не загонят, надо кому-то и здесь работать, а коли так – он своего добьется. Вот скоро подоспеет посевная и придет власть к мужику на поклон – принесет ему семена – только сей родимый, корми нас, а то следующим годом всей советской властью окочуримся. Мужик, конечно, сеять будет, куда ему деваться. А власти думать надо. Либо она ему человеческие условия создаст, либо он ее голодом уморит.
Душу Булая наполнял гнев на советскую власть, так беспощадно и бесчеловечно проводящую свою политику. Слова о союзе рабочего класса с крестьянством оставались только словами. С мужиком обходились жестоко, потому что он никак не хотел уразуметь сталинскую линию.
Сталинскую ли? Чем Иосиф Виссарионович отличался от Троцкого, когда велел всю живность вплоть до курей в одно стадо сгонять? Всех мужиков силком в кооперативы? Чем он не Троцкий? А если не он, то его подчиненные, которые так безмозгло и бесчеловечно все это творили? Вспоминая прошлый опыт в партии эсеров, Дмитрий Степанович признавал, что от приказа до исполнения проходит длинный путь и на конце получается порой совсем не то, что хотел начальник. Так было с эсерами после революции 1905 года, когда руководство партии никак не могло остановить волну террора, развязанную под влиянием левых эсеров. Не получалось утихомирить распоясавшуюся вольницу, почуявшую губительный восторг убийства. Не происходит ли сейчас нечто подобное? Как много большевиков пришло в революцию с простым и понятным желанием сотворить насильно рай на земле прямо сейчас!
Страшное непонимание ценности чужой жизни, уверенность в правоте собственного нагана творили свою политику вдалеке от Кремля. Умение понимать эту стихию и управлять ей – это даже не умение, а гениальное искусство. Не стало ли письмо Сталина «Головокружение от успехов» признанием того, что он не сумел управиться с этой стихией и она перехлестнула через дозволенный барьер? Или он не сумел такого барьера даже и поставить? Одно понятно – Сталин дал задний ход. А почему – он один знает. Может, даже потому, что Троцкий ему из-за границы аплодировать начал: Ай, да Сталин, ай, да молодец! А мы его критиковали. Он, оказывается, самый настоящий троцкист. Такие слова Иосифу – хуже яда.
