Дмитрий Дивеевский - Ось земли
В начале 1934 года Сталин был избран на очередной срок генсеком и Киров для него никакой даже теоретической опасности не мог представить на ближайшие годы. Тем более, если вспомнить, что он ни в какую оппозицию к Сталину никогда не записывался. Все документы показывают, что Киров был доволен своим местом ленинградского начальника и поддерживал самые дружеские отношения со Сталиным. Между ними не было никаких проблем. Зато у питерских недругов Сталина под руководством Зиновьева был прямой интерес в устранении близкого соратника генсека.
После некоторых размышлений Зенон решил наведаться к Порфирию, который в 1934 году здравствовал и являл собою заметный персонаж в бурливой московской жизни. Профессор плюхнулся в кабинет Поцелуева как раз в тот самый момент, когда Порфирий, вдохновленный музой нежной страсти, читал собственные стихи какой-то начинающей поэтессе.
Грузную фигуру критика облекал шелковый халат, из под которого виднелись волосатые ноги со спущенными носками, лицо покрылось испариной вдохновения, вытянутые руки держали синюю рукописную тетрадку. Гостья же распростерлась в необъятной софе Поцелуева и полузакрыв глаза, внимала рифмам в той самой позе, которая предполагает ожидание стремительного броска мэтра.
Ты бросала мне ветки сирени,И призывно кричала «Ау»,И бежала быстрее оленя,По цветному лесному ковру.
Я нагнал тебя словно зайчонка,Нагоняет стремительный барс,Обхватил за худые плечонки,И испил синеву твоих глаз.
Ах, какая чудесная нега,Расплескалась в болотной заре,Ты была словно быль или небыль,В моей жизни. Как снег в сентябре.
Когда Зенон явился в помещении, мутные глазки Порфирия прояснились, а лицо приняло недружелюбное выражение. Поэтесса растворилась в воздухе, а Порфирий внезапно протрезвел и сказал:
– В кои-то веки собрался вернуться в собственное прошлое, чтобы хоть немножко отдохнуть душой и тут появляется этот старый архивариус.
– Лучше бы мне не появляться, право дело. Таких пошлых стихов я в жизни не слыхал. Как это Вы, Порфирий Петрович, строгий ревнитель прекрасного, докатились до таких поганых виршей?
– По правде говоря, стишата эти я написал еще будучи уполномоченным публичного заведения господина Мосина. То есть, совсем безусым мальчишкой. А приплел их сейчас чтобы исполнить с Настюхой дуэт нежной страсти.
– С Настюхой?
– Ну, да. Настюха Лошак, она же Нателла Перецветова. Пишет стихи о комсомольской любви. А я их рецензирую. Такая вот у нас дружба.
– Что-то не помню такую поэтессу.
– Поэты, которые о комсомольских стройках чирикают, это вовсе не поэты, а рифмоплеты. А Настюха-то вообще в поэзии полный лошак. Вот, послушайте:
«Ты вздымал свой увесистый молотЧтобы крепче отчизна была.Отдала бы себя комсомолуВсю, в чем мама меня родила»
И, выпучив глаза, Порфирий громко загоготал, а Зенон подхватил его смех, схватившись за живот. Потом, переведя дух, спросил:
– И Вы ее рецензируете?
Поцелуев глянул на профессора хитрыми глазками:
– Еще бы! Вот написал в «Комсомольской правде», что Нателла Перецветова являет собою редкий поэтический дар, в котором полет духа и стремление плоти переплетаются в органический дуэт. Но, сказать по правде, девка она редкая. Всю ночь без остановки в благодарность за отзыв мочалить может.
– Неужели Вы такой натурой плату берете?
– Вы, что Александр Александрович, за полового хулигана меня принимаете?! Да ни в коем разе! Я от этих поэтесс едва отбиваюсь. Женщины по другому мир воспринимать не умеют. Вы то, слава Богу, на свете пожили, должны бы знать.
– Досадный пропуск, Порфирий Петрович. Не знал-с. Только что-то не пойму, что Вы сейчас-то хотели с ней учинить. Наверное не очень важно, в каком виде Нателла способна отдаться, в чем мама родила или как-то по иному. Мы-то с Вами сегодня тени.
– Очень Вы много понимаете о нашей жизни. Лучше говорите, чего это Вы к нам пожаловали. Я тут отвлекся с поэтессой, не следил за Вашими изысканиями. Вроде и повода особого нет.
– Повод сейчас будет. Сегодня после обеда убьют Кирова.
– Ну и что с того? Мало ли всяких вождей поубивали.
– Какой же вы циник, Порфирий. Ведь это убийство откроет новую эпоху террора! Сталинизм вступает в фазу прямого насилия….
– Экой ты фантазер, Сашхен! Уж сколько времени по эпохам скачешь, а все в сказки веришь. Насилие, бессилие, Кирова, поди, жалко, слезы прошибают. А ты в ленинградский архив ГПУ загляни, ох, сколько приговоров за его подписью сыщешь. Смертных приговоров! Так что кончай мне тут детский сад устраивать. Хочешь, коньячку дернем и Нателлу с подружкой позовем? Там у нее такая французская булочка есть, просто пальчики оближешь.
Профессор взвился от возмущения над Порфирием как коршун:
– Ты что плетешь, негодяй? После этого убийства эшелоны невинных людей в лагеря пойдут. Эшелоны невинных! Как ты можешь…!!!
Порфирий оторопело отшатнулся от Александра Александровича. Таким он его еще не видел.
– Сашхен, дорогой, успокойся. Что ты, право дело, как ребенок. Эшелоны какие то придумал. Да лагеря с восемнадцатого года существуют, вот диво!
Ты, что, о невинных печешься? Тогда почему с сегодняшнего дня? Невинных уж двадцать лет как преследуют. Может, дернешь коньячку? Пять звездочек, «Самтрест».
Он налил профессору в стакан и тот, стуча о стекло зубами, сделал глоток. А Зенон продолжил:
– Ты, Сашхен, похоже, как исправный европейский политолог, весь корень зла видишь в Иосифе. Только это ерунда.
– А что не ерунда, кто тогда корень зла?
– Корень зла, дорогой профессор, в том, что в 1917 году Россию повалила и изнасиловала шайка разбойников. А потом они передрались между собой. Ты думаешь, кто нибудь из этих разбойников будет действовать по правилам? Смешно даже! Они дубасятся без всяких правил.
– Что, и твой любимый Сталин, по твоему, тоже разбойник?
– Ну, если он в молодости инкассаторов грабил, то кто же он еще?
– И это твой кумир?
– Кумир не кумир, а лучше остальных.
– Налей мне еще немножечко и объясни. Я совсем сбился с толку.
– А вот это мужской разговор. Давай по глоточку.
Друзья выпили и Порфирий продолжил:
– Родина наша, Сашхен, своей вселенской роли не выполнила и закономерно была поругана антихристом. Мы сегодня несем ответ за то, что сами допустили. Ну, вот, допустили беснование самых темных сил, которые между собой передрались. И что теперь, не видеть ничего? Ты можешь закрыть глаза, а я вижу, что на Сталина вся надежда. Если бы победил Троцкий, что бы случилось? Не стало бы России окончательно, правильно?
– Видимо, ты прав.
– А как по другому? Он же не скрывал, что для него Россия – бочка с порохом для подрыва всего мира. Но победил Сталин. Чего он хочет? Он хочет построить свою империю. Какую империю? Национальную! Он – национал-коммунист, но как мы с тобой знаем, из этой затеи ничего не получится. Так в чем его заслуга? В том, что он Россию от Троцкого уберег. И на этом низкий ему поклон.
– А цена не велика?
– Ты что, думаешь, мы цену уже заплатили? Нет, Сашхен, все еще впереди! Конечно, хорошо бы чтобы как у Блока, вместо Сталина «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос». А он вместо белого венчика кровавый венец на себе пронес. Кровавый, из трупов сплетенный. Страшный человек, страшный. А Россию для истории сохранил. Приготовил для дальнейшего пути: бери, развивай империю. Только на его место уже толпа убийц и идиотов рвалась. Разве это не наша кара за предательство православия? Или думаешь, ну, теперь наконец-то все, точка, пришел Путин. Будет хорошо? Он и вправду, с царем в голове. А бесовский выводок разве куда нибудь делся? Нет! И он тоже здесь! Мы еще с этими чертями столкнемся, страданиями своими дорогу к справедливости будем прокладывать. Мы за нее большую цену заплатим! Такая уж нам дорога предначертана.
– Ты хочешь сказать, что Третий Рим, это…?
– Чего здесь непонятного? Хочу я того или не хочу, у Господа только одна надежда – на Россию. Вот и спрос такой беспощадный. А деваться то ведь некуда, Сашхен. Никто за нас спасать веру не будет.
– Уж не по всему ли миру ты думаешь ее спасать?
– Я ничего сам давно спасать не могу. А вот, полагаю, годков так через двадцать русский народ перед таким выбором и окажется. И будет ему этот выбор тяжким крестом. Господь-то, помнишь, у Отца в Гефсимании избежать чаши сей просил, да Отец по-другому решил. И мы чаши сей не избежим.
1936 Настя
Настя лежала в мягкой, усыпанной полевыми цветками траве на берегу Казенного пруда и смотрела в небо. Небо текло через ее глаза, а невидимые потоки прохладного воздуха носили душу между белыми облаками как легкую пушинку. Ей казалось, что вся она растворена в окружающем мире. Нет ни тела, ни мыслей, ни желаний. Просто посреди вселенной существует ее душа, готовая любить и приносить счастье. Ей уже немало земных лет, целых шестнадцать, и она прошла их закрытым от мужчин плодом познания. Никому недоступная, никем не тронутая, потому что с первых своих лет знала о будущей главной встрече, для которой ей назначалось беречь полученный от Господа Дар Жизни.
