Андрей Уланов - «Додж» по имени Аризона
– Интересно, – спрашиваю, – а за что это вы так своих богов благодарите?
Арчет на меня искоса так посмотрел.
– А тебе Карален разве еще не рассказывала?
– Нет.
– Ну, тогда слушай. День этот мы празднуем уже пятьсот сорок шесть лет.
– Неплохо.
– С того самого дня, когда на залитом кровью поле сражения теснимый врагами король Уртхерт дал обет, что отныне в этот день весь его народ будет возносить хвалу светлым богам.
– Ага. И с тех пор празднуете?
– Да.
Я шестеренками в голове поскрипел, поскрипел.
– Так, – говорю. – А где же подвох?
– Какой еще подвох? – удивляется Арчет. Но удивился он как-то неискренне.
– Понимаешь, господин старший ратник, – говорю. – Это я от ры… тьфу, от Кары мог ожидать, что она церковно-славянской историей начнет изъясняться. Но ты-то на ихнем шпрехаешь примерно так, как я на японском.
– Говорю, как умею, – обижается Арчет. – А подвоха тут никакого нет.
– Ну хорошо. А почему называется День божьего Благодарения, а не день Победы сякой-то?
– Так ведь битву-то, – отвечает Арчет, – король Уртхерт проиграл.
Вот тут-то у меня челюсть об столешницу и приложилась.
– Как – проиграл?
– Просто. Разбили его наголову.
– А за что ж тогда благодарить-то? – спрашиваю.
– Ты не понимаешь, – поясняет Арчет. – Король Уртрехт не предлагал богам сделку – победу в обмен на посвященный им праздник. Он поклялся, что этот праздник будет!
– Ну да, – говорю. – Я знаю, город будет, я знаю – саду цвесть. Но ведь они-то, боги эти, – говорю, – ты уж меня извини, своего слова, получается, не сдержали.
– А какое это имеет значение? – удивился Арчет. – Слово дал король.
– Черт. Значит, они, боги эти, его надули, а он слово все равно сдержал? Так, что ли?
– Да. А разве могло быть по-другому?
Вот тут уж у меня шестеренки окончательно заклинились. Я, конечно, догадывался, что вся эта феодальная компания на всяких там клятвах слегка задвинута – читали, знаем. Но одно дело – рыжая, девчоночка несмышленая, у нее в голове не просто ветер, а… аэродинамо-машина, а другое – чтобы весь люд пять веков поклоны бил из-за того, что какой-то там олух при позолоченной фуражке, будучи в расстройстве, чего-то ляпнул?
– Или у вас не так?
– Ну, – говорю, – вообще-то у нас, по крайней мере там, в моей стране, если слово дал – тоже на века. Но мы… как бы это сказать-то… прежде чем клятвы давать, думать стараемся.
Ага. Вот помню, давал я как-то при всем совете дружины честное пионерское – не стрелять из рогатки. Ей-богу, было такое. И сдержал. Перешел на гнилые яблоки. Гнилое яблоко, я вам доложу, обладает замечательнейшими поражающими свойствами при прямом попадании, а фугасным действием уступает только подгнившему помидору.
Да. Весело мы жили. До одного раннего июньского утра.
– Ладно, – говорю. – Ты мне вот что объясни: ты, старший ратник, и часовые, что на стенах и у моста, сидите здесь исключительно потому, что на той стороне – рукой подать – враг, который, между прочим, не дремлет. Так? То есть выполняете свою главную и наипервейшую обязанность. Так?
– Да. А что…
– А вот что, – говорю. – Получается, что, выполняя свой долг, ты при этом, по твоим же словам, грех совершаешь. И если бы не отец Иллирий, гореть тебе в аду синим пламенем. Так?
– Ты не понимаешь, – говорит Арчет. – Все намного сложнее.
– Погоди, – говорю. – Вот, например, у нас в роте был узбек один, Максудов, мусульманин. Им их бог, между прочим, пять раз в день молиться велит, причем в определенное время. Но – если бой, то пропустить молитву не просто прощается, а даже в заслугу ставится! А у вас что?
Гляжу – задумался старший ратник. Глубоко и надежно.
– Тот закон, о котором ты сказал, – мудр. Но…
И тут дверь с грохотом распахивается, и в караулку рыжий вихрь влетает.
– Малахов! Да ты… я тебя по всему замку обыскалась, а он тут кисель водой разводит. Ты хоть знаешь, что мы к полудню обернуться не успеем? От замка до Лосиного холма почти три лиги.
– Да откуда ж мне знать? – говорю. – И вообще, кто из нас двоих пропадал – ты или я?
– Да я…
– Отставить разговорчики! На-а-лево! Кру-угом! Шагом марш к машине.
Кара рот открыла, закрыла, глазищами своими желтыми полыхнула и вылетела из караулки.
– Очень жаль мне будет, – говорит Арчет, – того, кто станет ее избранником.
И на меня при этом как-то странно смотрит. Нет уж, думаю, не дождетесь.
– А уж как я ему посочувствую, – отвечаю, – просто слов нет.
Посмотрели мы друг дружке в глаза и так же дружно заржали.
Ладно. Спустился я к машине – рыжая в ней уже сидит, в зеркальце любуется, прическу поправляет. То есть делает вид, что поправляет, – у нее на голове, поправляй – не поправляй – все равно вид один и тот же – прямое попадание мины в котел с лапшой. Да уж. На уши окружающих.
Вслух я, правда, все это комментировать не стал – мне сегодняшнего утра уже вот так хватило. Сел, завел мотор.
– Ау, – говорю, – проснись, прекрасное виденье. Куда рулить-то?
Кара в меня глазищами стрельнула.
– Прямо.
– Прямо, а дальше?
– Прямо по дороге, а дальше скажу.
Ну, как знаешь, думаю, главное, чтобы она в своем зеркальце поворот не проглядела.
Поехали.
Погода, кстати, пока я у Арчета закусывал, успела взять, да и распогодиться. В хорошем смысле. Солнце светит, живность всяческая этому радуется. Я еще подумал, что если мотор заглушить, то, наверно, услышать можно, как птицы поют.
Нет, думаю, в самом деле. Жив, здоров, накормлен, на машине раскатываю, да еще как – девчонка на соседнем сиденье прихорашивается. Ну чего тебе, спрашивается, старший сержант, еще от жизни нужно?
Нет, думаю, действительно – хорошо. В общем, даже где-то и неплохо.
Я даже от избытка чувств мелодию под нос начал мурлыкать. Довоенную, «Любимый город». Я ее перед войной даже на гитаре хотел научиться тренькать, да не вышло.
– Пой громче.
– Да пожалуйста, – говорю. – Сколько угодно.
Любимый город может спать спокойно.И видеть сны и зеленеть среди весны…
– Красивая песня, – говорит Кара. – Очень.
А я вдруг вспомнил, где эту песню последний раз слышал – и так руль сжал, что пальцы побелели.
В 41-м немцы ее из громкоговорителей крутили. Вперемешку с «Рус, сдавайс». А любимый город на том берегу в огне погибал – по ночам зарево на полнеба. Такое увидеть… не дай бог кому такое увидеть.
И тут как раз поле перед нами открылось. Поле как поле, ровное, ветерок траве гривы треплет. И марево какое-то зыбкое струится, вроде как от костерка.
Взглянул я на это поле – и вдруг словно волна на меня накатила. Как будто две картинки совместились.
И на одной картинке поле это продолжало оставаться пустым и тихим, а на второй по этому самому полю танки ползли с крестами, впереди средние «Т-IV» и бронетранспортеры за ними, а позади – два «тигра» круглыми своими башнями ворочают, и кажется – медленно-медленно длинный ствол с набалдашником на конце поворачивается – плюнул огнем, и через несколько секунд грохот доносится. И средние танки гоже огнем плюются, и вокруг них на поле черные столбы вырастают, и два танка уже горят, и бронетранспортер один тоже горит, а из остальных автоматчики горохом сыплются и моментально в цепь разворачиваются. И вдруг грохнуло резко совсем рядом, словно пушка, до сих пор молчавшая, ударила, хорошая пушка, или корпусная, стодвадцатидвух-, или танк тяжелый, в землю вкопанный, и сразу же еще с одного «T-IV» башня слетела.
А я смотрю на это… и…
– Ты что, Малахов? Заснул?
Я, оказывается, руль выпустил и привставать начал. А рука правая все воздух у ремня хватает – гранату ищет.
– Ты увидел что-то там? Да?
Я моргнул, глаза протер, посмотрел – поле как поле. Ровное. Трава некошеная, высокая, волнами гуляет. Ни танков горящих, ни воронок. И марева нет.
– Да так, – говорю. – Показалось. Привиделось.
Рыжая на меня недоверчиво так покосилась и ничего не сказала. Только на краю, когда мы это поле проехали, оба обратно оглянулись. Синхронно, в смысле одновременно.
Поле как поле. Поле боя, поле смерти, поле победы. А выглядит – как обычно.
Ладно. Доехали мы до этого Суркового холма – без дальнейших приключений и видений. Подарочек наш я еще издали углядел – самолет, в землю воткнулся, одномоторный, «мессер» или «фоккер», весь в крестах – на кладбище хватит.
Подъехал поближе – точно, «Фокке-Вульф-190», почти целый, только хвост слегка разлохмачен и передок слегка об землю покорежился. А так – хоть садись за штурвал и взлетай!
Я на всякий случай «ТТ» на изготовку взял – фонарь у «фоккера», правда, откинутый был, ну да мало ли что – вдруг фриц машину услышал, да и затаился в кабине. Подобрался осторожно, заглянул – нет, пусто. Успел, значит, гад, еще там прыгнуть, чтоб у него парашют не раскрылся.
Пошарил по кабине – ракетницу нашел, хорошую, чешскую. А больше ничего. Я, собственно, и не знал, чего там быть-то может, так просто, на всякий случай покопал.
