Петр Заспа - Торпедой - пли!

— Жаль.

— Среди моих друзей есть ученый, который занимается проблемами человеческого мозга. Как-то он мне сказал, что, по его мнению, когда угасающий мозг прекращает свое существование, человеку кажется, будто он падает в бесконечность.

— Бесконечность… Слово-то какое. Это значит, что у нее нет конца? Ни длины, ни ширины? Странно как-то. Но что-то же у нее должно быть? Может, звук или запах? А может, вкус?

— Вы, Миша, поэт. Какой у бесконечности может быть вкус? Бесконечность — категория математическая, и такие критерии, как ощущения, чувства и вкус ей чужды.

— Жалко… Так было бы легче.

Миша присел на корточки, обхватил голову руками и задумался о том, как несправедливо устроена жизнь. Всего две недели назад у него было многое: жена с дочкой, своя квартира, пусть даже в закрытом гарнизоне, сытая служба и уважение окружающих. Были и тянущие за горизонт мечты. Не было только мозгов и интуиции. Вернее, они были, но заплыли жирком. Теперь мозги проснулись, но исчезло все остальное.

Прервала его раздумья заскрипевшая заслонка глазка. Кто-то из коридора не мигая уставился на согнувшегося в углу профессора.

«Жаль, нет карандаша! — подумал Миша. — А может, пальцем?»

Дверь открылась. На пороге стоял офицер в отутюженной серой форме, с железным крестом на левом нагрудном кармане. Не обращая внимания на Мишу, он долго разглядывал Михаила Ивановича, затем качнул головой, и в камеру ввалился выливший им ведро воды солдат. Взяв за руку профессора, он толкнул его к выходу. Замешкавшегося начпрода немец схватил за ворот и тоже вышвырнул в коридор.

— Сволочь, — прошипел Миша. — Будь у меня сейчас «Макаров»! Да что «Макаров», была бы хоть вилка за пазухой, я тебе загнал бы ее в ухмыляющуюся рожу!

Подталкиваемый в спину, он побрел к распахнутой на улицу двери. На стене в коридоре висело квадратное зеркало. Миша посмотрел на свое осунувшееся лицо и тяжело вздохнул:

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка? Михаил Иванович, нас ведут расстреливать?

— Не знаю, Миша. Как мне тебя жаль, я-то уже жизнь прожил, а ты молодой совсем.

— Значит, все-таки думаете, что расстреляют. Поверьте, мне не страшно. Обидно очень. Хочется какую-нибудь им гадость сделать. Может, вцепиться в горло этому наглаженному павлину?

— Не дурите, Миша. Тогда вас забьют сапогами, а так хоть сразу.

Миша вышел на крыльцо и замер.

«Утро какое тихое, — подумал он. — Выстрелы далеко будут слышны. Жаль, наши не услышат. На миру, как говорится, и расстрел не страшен. Где они сейчас?»

— Миша, вы, когда нас к стене приставят, глаза закройте, — остановился рядом Михаил Иванович. — Так легче будет. Я знаю, я видел. Кто закрывал глаза, те как-то достойно уходили, а кто смотрел, не выдерживали, падали на колени, просили о пощаде. А их просить бесполезно.

— От меня не дождутся.

Солдат толкнул профессора в спину и, к удивлению Миши, повел не к забору, а втолкнул в открытый фургон грузовика.

Не хотят потом с телами возиться, — догадался Миша. — Вывезут куда-нибудь в карьер и там…

Перед ним остановился разутюженный офицер. Он внимательно осмотрел незнакомую форму, пуговицы на карманах с двуглавыми орлами, остроносые морские туфли.

«А может, все же броситься и вцепиться ему в горло зубами? — мелькнула в голове лихая идея. — Все равно ведь конец один будет. Вдруг успею какую-нибудь артерию перекусить? А нет — так хоть в кошмарах его мучить буду. Хотя такому, наверное, кошмары не снятся. Док говорил, мне не хватает адреналина? Так вот он! Гребу теперь ведрами!»

Офицер небрежно махнул перчаткой, и Мишу втолкнули в фургон к профессору. Следом влезли четверо солдат с автоматами, и дверь закрылась. Напротив сел немец, поливавший им пол в камере. Теперь Миша смог его рассмотреть как следует. Здоровенная горилла в сапогах не меньше сорок шестого размера. Голова с широкими скулами едва умещалась в каске. Но удивило не это. Немец весь был обвешан оружием. Ни дать, ни взять — Рэмбо фашистского разлива. Помимо «шмайсера» на груди и кобуры с пистолетом, у него на поясе еще висели подсумок, забитый магазинами, и тяжелая граната, с которой был свинчен предохранительный колпачок, — наружу выглядывало керамическое кольцо на шнурке. Из кармана высовывался кастет с шипами, а из-за голенища сапога торчала рукоятка ножа с серебристым орлом. Миша не удержался, чтобы не рассмеяться.

— Ты как под Сталинград собрался, — сказал он по-русски.

Немец недоуменно оглянулся, не понимая, к кому обращается пленный.

— Я тебе говорю! Езжай под Сталинград! Там тебе быстро понты с ушей стряхнут.

Немец, злобно сверкнув глазами, опустил автомат и сжал перед Мишиным носом громадный кулак.

— Schweigen! — выдохнул он ему в лицо.

— Миша, прошу вас, помолчите, — взмолился профессор. — Не дразните их, а то вас побьют!

— Вы прямо, как этот немец. Он мне тоже предлагает заткнуться.

Машина натужно ревела двигателем, взбираясь в гору. Фургон немилосердно раскачивался, отчего приходилось цепляться за деревянную скамейку руками.

У Миши даже мелькнула бредовая идея — вдруг мы сейчас перевернемся! Только бы на сторону ухмыляющегося немца! Миша навалился бы на него сверху. Им ведь даже руки не связали, унизительно демонстрируя их безобидность. Вот бы я ему сначала коленом ниже пояса! А потом его же ножом!

От таких мыслей он снова не удержался и, рассмеявшись, посмотрел Рэмбо в глаза. Немец насупился и потянулся в карман за кастетом.

Приложившись лбом в свисающее сверху зеркало, Курт Гайслер снял фуражку и неприязненно посмотрел на водителя.

— Что стало с дорогой? Когда я был здесь начальником полиции, арестованные мостили ее гравием.

— Господин штурмбаннфюрер, гравий смыли дожди. А арестованных у нас почти не бывает.

— Ничего не может ваш Мольтке! Еще мечтает о Берлине. Пусть радуется, если я его не отправлю набираться опыта на Восточный фронт.

— Наш шарфюрер в прошлом был преподавателем в полицейской школе, — попытался оправдать своего шефа водитель. — Жесткости ему и впрямь не хватает.

— Вот и поедет набираться ее в России. Стой!

Гайслер почувствовал, как в душе у него шевельнулось недоброе предчувствие. Автомобиль, качнувшись, послушно замер у развилки.

— Кажется, эта дорога ведет через морскую базу?

— Так точно, господин штурмбаннфюрер. За виноградным полем гавань моряков. Мы проедем рядом и выедем на асфальтированную дорогу до самого аэродрома.

— А эта тропа направо? Ее раньше не было.

— Ее протоптали недавно. Так ближе в город.

— По ней мы доберемся до аэродрома?

— Так точно, но так гораздо длиннее, и не дорога это, а одно мученье. Можем и застрять.

Гайслер задумался. Опять эти моряки. Могли ведь уже очухаться после ночного визита гестапо? А увидев его, так еще выкинут какой-нибудь номер. Не поэтому ли проснулась дремавшая интуиция? За годы службы в гестапо он понял: хороший офицер службы безопасности должен быть хорошим волком. И, как матерый хищник, чувствовать волчьи капканы. Но чтобы быть прекрасным служакой, этого мало. Нужно еще быть отличной ищейкой, чтобы чувствовать и волка, и поставленные на него капканы.

Гайслер посмотрел на теряющуюся среди виноградников укатанную дорогу, затем на уходящую в сторону тропу и, доверяя собственному чутью, скомандовал:

— Давай направо, через город!

Водитель удивленно посмотрел на штурмбаннфюрера и послушно развернул баранку. На аэродром они приехали без происшествий, и, увидев на поле ожидавший его транспортный Ю-52, Гайслер облегченно вздохнул. Тревога, впрочем, его не покидала, но это от усталости, решил Курт. До Берлина пять часов лету, отдохну, и все пройдет. Он свою работу сделал на отлично, теперь можно подумать и о лаврах.

Пленных завели в самолет. Гайслер последним захлопнул дверь салона и нетерпеливо махнул летчикам рукой. Прощай, ненавистный Брест, встречай, любимый Берлин! Штурмбаннфюрер, примостившись рядом с кабиной пилотов, закрыл глаза, в очередной раз репетируя свой доклад бригаденфюреру СС Мюллеру.

Перед самолетом их остановили и поставили у двери. Техники пошли к соседнему самолету за трапом, а Мишу с Михаилом Ивановичем ткнули лицом в гофрированную обшивку, всю в камуфлированных разводах.

— Почему нас не расстреливают? — прошептал Миша.

— Хотят куда-то везти.

— Так что? Поживем еще? Это хорошо.

— Это плохо, Миша, — угрюмо ответил Михаил Иванович.

— Почему? Вдруг сбежим!

— От них не сбежишь. А плохо, Миша, потому, что мы с тобой много знаем. И поверь мне, как бы ты ни старался, через сутки все, что знаешь ты, будут знать немцы. Я пыток не вынесу. Так что лучше бы нас расстреляли.

— Да… — озадаченно прошептал Миша. — А давайте будем им врать. Потянем время. А там, может, и удрать получится.