Петр Заспа - Торпедой - пли!

— Что ты несешь! Как мы теперь их спасем?

— Взгляните: от здания идет единственная дорога через наш холм. Дальше она пойдет через виноградник. Там мы и устроим засаду.

Все обернулись, куда показывал Пахомов.

— Ай молодец, Пахомов, — по достоинству оценил предложение Славика старпом. — Тогда и солдат будет меньше, и подобраться незаметно можно к самому грузовику. Все назад. Ползком на холм, ближе к дороге.

Он оглянулся на двор гестапо. А ведь это действительно подарок судьбы. От ворот начиналась хорошо накатанная грунтовая дорога и тянулась в гору, чтобы затем скрыться в виноградном поле и выйти где-то в районе морской базы. Смущало только, что перед самым въездом в виноградник была небольшая развилка. Узкая дорожка, почти тропа, сворачивала от основного пути и убегала в сторону, по открытому полю. Но старпом решил, что по такой дороге тяжелый грузовик не поедет, отбросил сомнения и повел отряд на вершину холма, ближе к намеченному пути движения немцев. Разделив группу, он отправил Пахомова с тремя матросами на другую сторону дороги.

— Стреляйте по водителю и офицеру в кабине, — напутствовал старпом Славика. — А мы снимем охрану, как только они выпрыгнут из фургона. Смотрите, наших не зацепите.

Сверху как на ладони открылся двор гестапо. Вот ворота разошлись в стороны, и грузовик выехал на дорогу. Тяжело раскачиваясь, он медленно полез в гору. Почувствовав, как в груди поднялось волнение, старпом отложил бинокль и стянул со спины автомат. Вжавшись в землю, рядом лежали пятеро старослужащих матросов, которых он сам отобрал из разных боевых частей. Стараясь не шуметь, они положили перед собой «Калашниковы» и, взведя затворы, теперь смотрели только на него, ожидая команды.

— Справимся, — шепнул старший помощник одними губами. — Их всего четверо в фургоне и двое в кабине.

Грузовик взобрался на холм и вдруг остановился у развилки.

— Что такое? — удивленно приподнял голову старпом и потянулся к биноклю. — Давай вперед!

Но, будто издеваясь над ним, автомобиль простоял не меньше минуты, затем выпустил из выхлопной трубы облако дыма, повернул вправо и тронулся по едва заметной извилистой тропе. Старпом застонал и, едва не рыдая, уткнулся в ставший бесполезным автомат.

Глава тринадцатая

ВКУС БЕСКОНЕЧНОСТИ

В длину в камере не было и двух метров. Узенькая каморка с бетонным полом и зарешеченным окном под потолком. В кино в таких кутузках всегда в углу лежит пучок соломы, но здесь не водилось даже пыли. Миша поначалу пытался сидеть на корточках, затем, махнув рукой, обессиленно растянулся на холодном полу.

— Михаил Иванович, как вы думаете, что с нами будет?

— Не знаю, Миша. Все, что угодно.

— Могут и расстрелять?

— Могут и расстрелять.

— Обидно. Мы ведь здесь совсем ни при чем. Неизвестно зачем и как здесь оказались, а нас будто каторжан — в темницу и сапогом в лицо.

Миша пощупал разбитую бровь и тяжело вздохнул:

— Я даже не представляю, как это, когда расстреливают.

— Пусть уж стреляют, только бы не пытали. Я, Миша, жутко боюсь пыток. От одной мысли из меня уходит вон сознание.

— Могут и пытать?

— Могут, Миша, они все могут. А все я виноват со своими бредовыми идеями. Ведь были у коллег по институту сомнения, но я посчитал себя самым умным.

— Не вините себя. Это нам, наверное, на роду написано. Я тоже мечтал, как мы с женой в Германию жить уедем. Думал, какой бы из меня хороший бюргер получился. Наш доктор говорит: мечтать надо нагло, тогда мечты обязательно сбудутся. Вот я и старался, а теперь сбылась мечта идиота. Так что тут даже больше моя вина. Там, наверху, наверное, не понимают недомолвок и неконкретных желаний. Если загадываешь, то нужно обязательно указывать время, место и точный адрес своей мечты. А то ведь и пошутить могут, как со мной.

Михаил Иванович посмотрел на слегка посветлевший квадрат окошка под потолком и сказал:

— Скоро утро. Когда мы еще были там, на корабле, я почему-то верил, что все обойдется. С нами обходились вполне сносно. Думал, продержат несколько дней и отправят в лагерь военнопленных, но когда увидел серую гестаповскую форму — понял, что мы пропали.

— Вы так хорошо разбираетесь в их форме?

— Я ведь, Миша, помню войну. Мне было двенадцать лет, когда мы жили в оккупированном Харькове. Мы с мальчишками знали каждый немецкий значок, и что он означает. Знали, к кому из солдат можно подойти, и он обязательно чем-нибудь угостит, а кому лучше на глаза не показываться. Я до сих пор помню лицо фельдфебеля Ганса, он нас угощал мармеладом и все хотел научить играть на губной гармошке.

— А по мне — так они все на одно лицо. А вернее — немецкие рожи!

— Немцы умная и талантливая нация, просто мы сейчас попали в руки самой худшей ее прослойки. Садисты и изверги есть везде. Они тянутся друг к другу и к власти, а потому опасны вдвойне. Так и получаются организации вроде гестапо, СС или НКВД. Да и наша милиция недалеко от них ушла, с ее методами дознания, основанными преимущественно на избиениях и пытках.

Неожиданно распахнулась дверь камеры и проем заслонила рослая фигура в каске. Немец презрительно посмотрел на сидящих на полу пленников и пролаял несколько слов.

— Сам ты свинья, — злобно прошипел в ответ Миша.

Немец еще немного постоял и вышел из комнаты. Дверь захлопнулась.

— Миша, вы понимаете их речь? — удивился Михаил Иванович.

— Немного. Он сказал: встать, свиньи! Я учил язык, чтобы стать полноправным гражданином их страны, а не свиньей.

Дверь камеры вновь распахнулась, и на пол выплеснулось ведро воды. Немец торжествующе заржал и захлопнул дверь.

— Да, прослойка действительно самая дерьмовая, — пробормотал, вскакивая на ноги, Миша.

Профессор тяжело поднялся и горестно произнес:

— Это самое безобидное, что они могут с нами сделать.

— А вы говорите — умная нация! Я их уже ненавижу. Помню, показывали хронику, так там наши женщины бросали камнями в пленных немцев. Тогда мне казалось, что это совершенно лишнее. Теперь я их понимаю.

— Да? А я помню, как после войны возле нашего дома водили на работы изможденных и измученных немцев, и моя мама выходила на дорогу и выносила им хлеб и вареную картошку. Все не так однозначно и просто, Миша.

Михаил Иванович, сгорбившись, привалился к стене и прошептал:

— Только бы не пытали.

— Да с чего вы взяли, что нас будут пытать? Может, нас сейчас выведут и расстреляют во дворе. А может, и выводить не будут. Пристрелят здесь же, как это сделали с женщиной за стенкой.

— Да уж лучше бы так. Вы, Миша, на меня не злитесь. У меня это с детства. Мы с моим другом Егором вот так же сидели однажды в камере, только пол там был обросший грибком от сырости, и бегали крысы. Мне тогда было двенадцать, а Егору четырнадцать. У нас во дворе стоял немецкий легковой автомобиль какого-то офицера. И Егор предложил потихоньку сливать бензин и менять на рынке на табак. В Харькове при немцах рынок процветал. А тогда среди нас, дворовых мальчишек, было так: если ты не пробуешь где-нибудь на чердаке покурить самокрутку, то это как сейчас признаться, что страдаешь энурезом. А если еще при этом ты только кашляешь, а не выворачиваешься со слезами наизнанку, то тебе обеспечены уважение и авторитет. Поймал нас тогда полицай из наших же. С моим отцом раньше на заводе работал. А чтобы выслужиться перед немцами и придать весомости своему поступку, придумал, что мы бензин для партизан сливали. Хотя на всю округу партизан отродясь не было. Но для немцев это слово было, как для быка красная тряпка. И нас передали в гестапо, как пособников партизан. А полицай все приговаривал: начнут пытать, все расскажете, даже то, чего и не было. В подвале мы просидели трое суток, и я все это время не сомкнул глаз даже на минуту. Все ждал пыток. Детская фантазия рисовала мне такие ужасы, от которых до сих пор стынет кровь. И вот мои кошмары меня догнали.

— Вас в самом деле пытали?

— Нет. За три дня немцы про нас ни разу не вспомнили, а потом пришли наши. Мы даже стали героями. Сначала нас допрашивал капитан-энкавэдэшник, мы с Егором говорили, что сливали бензин для Красной армии, а потом нас наградили.

— Медалью?

— Нет. Нам дали по огромной банке солдатской тушенки. И поверь, Миша, тогда это была самая лучшая награда.

Михаил Иванович умолк, молчал и Миша, целиком уйдя в собственные мысли. От промокших ног начал подниматься по телу холод, но он этого не замечал. Наконец, решившись, спросил:

— Михаил Иванович, вы ведь профессор, умнейший человек. Вы ведь должны знать, как это — когда расстреляют. Ну, вы меня понимаете? Что я почувствую, когда меня не станет?

— Не знаю, Миша. И никто не знает. А тот, кто знает, рассказать нам не может.

— Жаль.

— Среди моих друзей есть ученый, который занимается проблемами человеческого мозга. Как-то он мне сказал, что, по его мнению, когда угасающий мозг прекращает свое существование, человеку кажется, будто он падает в бесконечность.